Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Шутили приветливые официанты в скверном, по парижским понятиям, ресторане. У нас дома люди не улыбались, и Париж сразу же показался мне веселым и счастливым городом. Все чудилось милым: средний обед, огурцы с вычищенной почему-то серединкой, зеленые стручки в качестве гарнира, дешевое вино в темных бутылках без наклеек, оранжад «Pchitt!!!» — в бутылках крошечных, ледяных и пузатых, пепельницы с вечной надписью «Ricard».

Господин в перчатках выдал нам билетики на метро (автобуса в этот день почему-то нам не полагалось). Париж нас ожидал. Мы ехали в Лувр.

Еще не было автоматических турникетов, усталая контролерша в голубом халате щипцами компостировала билеты и закрывала решетчатой калиткой вход на платформу, когда подходил поезд. По-трамвайному подвывали и грохотали вагоны, по-моему еще начала века, — четыре зеленых, второй класс, в середине красный — первый. В нем ездили преимущественно темнокожие парижане, вероятно для самоутверждения.

В эти первые часы книжное знание Парижа плавилось в раскаленном потоке реальности; в смятенном мозгу еще ревели самолетные моторы, я то и дело терял понимание того, где и что. ПалеРуаяль, заросшая кустами пушка, что стояла здесь и в 1789 году, призраки времен Сен-Жюста и Камилла Демулена среди стройных каменных колоннад, я вспоминал своего Давида — героя только что вышедшей книжки. В реальности были вокруг спокойные люди, много хорошо вымытых старичков в беретах, умело подкрашенных старушек — таких французы называют «coccinelle — коксинель» (божья коровка) — с вязаньем или книжками в руках, бегали чистенькие дети, казавшиеся очень вежливыми, поскольку все (как странно!) трещали по-французски. Впрочем, иногда они, красиво грассируя, переругивались и даже дрались.

^{Парижанка Клэр. Фотография автора. 1965}

У дверей Лувра (тогда в музей входили со двора, через павильон Денон, правее нынешних пирамид) пофыркивали черно-красные маленькие таксомоторы (на дверцах радиофицированных «Пежо-404» надпись: «Allô, taxi!» Тяжелые зеленые автобусы непринужденно пересекали двор. Прямо на траве лежали молодые люди и даже обнимались — неприличная сенсация, по нашим тогдашним понятиям.

Там у меня состоялось первое парижское знакомство: я поговорил с четырехлетней парижанкой Клэр и ее бабушкой. Зная французский еще очень приблизительно, я ощущал его своим, забытым в другой жизни. И потому так запомнилось ощущение — я в Париже говорю с парижанками по-французски…

Какими все они мнились прелестными тогда, парижане лета 1965-го! В ответ на обращение улыбались; думал, смеются над моим произношением. А они просто улыбались — мне. Ухоженные, приветливые дети, у малышки Клэр, кажется, был даже педикюр. Дряхлая старушка с пожилой шелудивой болонкой на коленях так приветливо мне улыбнулась в вагоне метро, что я не нашел ничего лучшего, чем задать банальнейший вопрос: «мадам или мсье» ее собачка? Какой был устроен спектакль! Старушка закатила глаза, сделала хитрющую мину: «Видимо, мсье не слишком хорошо разбирается в женщинах (многозначительная пауза), собачка не то и не другое, а мадемуазель». Полицейский у ворот сената, сочувственно наблюдающий, как справляет свои дела другая престарелая собачка, вовсе не склонный (чего я ожидал) арестовывать ее хозяйку за «нарушение» у въезда в правительственное здание… И еще один, вовсе не грозный ажан у подъезда на Кэ-дез-Орфевр весело и привычно отвечал, видимо, на типовые вопросы туристов: «Да, мсье Мегрэ работает здесь, но сейчас он в отпуске». Был август, объяснение звучало как бы правдоподобно.

Да, стоял южный парижский августовский зной: жара с каким-то даже легким туманом от этого зноя, здания, которые начинали чистить пескоструйными аппаратами, светились теплым серебром. Я стоял на мосту Искусств, смотрел на Сите, на башни собора Нотр-Дам, на дома, уходившие назад к набережной Малаке, где гулял Анатоль Франс, к которому тогда я испытывал первую влюбленность, и его Пьер Нозьер, и его Сильвестр Боннар. Высокие железные крыши с тонкими трубами, даже ржавчина на которых чудилась благородной, нежные решетки балконов, блеск и красные тенты нижних этажей.

Ажаны в пелеринах и каскетках, старомодные автобусы с открытыми площадками и трамвайными звонками, очаровательная, не богато, но изысканно одетая, совсем дряхлая старушка-коксинель в черных кружевных митенках, с ухоженной собачкой на поводке, круглые столики (guéridons) перед кафе (в рюмках, кружках, бокалах, стаканах — разноцветные искрящиеся напитки), очертания зданий, знакомых настолько, что казались декорацией самих себя, театральная элегантность парижской речи, солнечные зайчики в великолепных витринах, запахи кофе, непривычных духов, сладкого табака, хорошей еды, множество улыбающихся, веселых лиц (в Советском Союзе людей отучили улыбаться, и странными казались приветливость и улыбки!), невиданной красоты автомобили — драгоценные молекулы реальности, смешанные с книжными образами и кинокадрами, кружили голову.

^{Ажаны. Фотография автора. 1965}