Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Июль

Никак не могу взять в толк — почему мне не страшно или, скажем так, страшно не слишком.

Мне много лет, рушится мир, пусть не принятый мною и меня не принявший, но мир, в котором прожил я всю жизнь, с которым во многом примирился и в котором чего-то достиг. Мир, где, несомненно, я занимал положение по советским критериям относительно «высокое» и, уж во всяком случае, более прочное, нежели нынче; мир, где был у меня по советским временам некоторый даже достаток. Этот наступающий, неведомый и смутный мир, переходящий в руки, как тогда мне казалось, недавним диссидентам, к которым я никогда не принадлежал, несет с собою ту непредсказуемость и тревогу, которых я всегда до смерти боялся.

И так любил уверенность, старался даже иметь «заначку» в сберкассе (печатающемуся автору это нетрудно, гонорары переводили только через банк, а оставить на счете легче, чем прийти и положить).

«Продайте сигарету» — эта странная фраза практически вытеснила привычное: «Закурить не найдется?» Недавно на остановке я поделился с маленькой семьей — жена, муж, теща — последней сигаретой. Мне в ответ подарили большой теплый помидор. Новое братство. Приятно.

Перестали просить и давать в долг, милая советская безалаберность выжигается безжалостной реальностью, с которой не хочется спорить, но от приятия которой я сильно устаю.

Поздний вечер.

Перечитал свои заметки последнего времени. Может показаться, что мой взгляд на мир безрадостен. Да ничего подобного! Просто я фиксирую не суть, а приметы времени, скорее острозанимательные, чем глубинные. Мучительные издержки перемен — а именно их я и стараюсь запоминать с некоторой даже жадностью — не могут помешать главному ощущению: что-то все время происходит. Реальный шум истории стал внятен, мы теперь — не в изоляции, в жизни.

«Реальный шум истории» перестал быть метафорой 19 августа 1991 года.

Рано утром позвонили по телефону. Путч. Сообщили с некоторым даже сладострастием. Те, кто в былые времена были «диссидентами», но делали все, чтобы оставаться ими и теперь, когда советский режим рухнул.

Разумеется, я смертельно испугался, но все же с удивлением успел заметить: эти достойные и отважные по природе люди отнеслись к «государственному перевороту», как они назвали происходящее, если можно так выразиться, «с аппетитом». Ибо диссидент все же не профессия, не будничное созидание, для самореализации нужно противодействие, без которого, как ни парадоксально, действие не задавалось.

^{Августовский путч. Члены ГКЧП. 1991}

Это в природе инакомыслия.

Один очень достойный литератор, как говорил он сам, мечтал создать журнал, главным и непременным качеством которого была бы такая его направленность и репутация, что большевики, приди они к власти, немедленно его бы прикрыли. Иными словами, главное, чтобы в ужасных обстоятельствах оказаться героем. А то, что от обстоятельств этих страдать станут другие люди, что журнала никакого не будет, — несущественно. Все можно принести в жертву собственному триумфу.

На улице же в то первое утро было на удивление спокойно. На лицах людей «не отразилось ничего». Обычное утреннее угрюмство и озабоченность.