Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Бельгия’69. Обе мои поездки — и во Францию, и в Англию — привели меня в восхищение, но подействовали они на меня иначе, чем путешествие в Бельгию.

Тогда, в 1969-м, при всем моем пылком интересе к тому, что я хотел в Бельгии увидеть, я не болел этой страной и не было в воспаленном моем сознании собственного Брюсселя или Гента, как был свой Париж и даже свой Лондон. Наконец что-то стало мерещиться на Западе не вполне книжное.

Впервые увидел и услышал я страну, о которой не создал мифа, не имел обычного «олитературенного» ее образа. С Бельгией, конечно, связана история Уленшпигеля, для меня он был не персонажем многочисленных средневековых легенд, только героем любимой с детства книжки Шарля Де Костера «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, и об их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и иных странах». С Бельгией связана и прекрасная живопись старой Фландрии, еще более старых Нидерландов, все это было интересно безумно, но детскими ассоциациями не искрилось.

О Брюсселе я знал и вовсе мало. Его просторные современные улицы, дыхание богатства и спокойной обустроенности вкупе с некрасивой безликостью словно бы нью-йоркских окраин, тяжелая реклама «Мартини», полыхавшая ночью над небоскребом у вокзала, рядом с которым в убогом нечистом отеле «Сплендид» мы жили, окончательно и жестоко убедили меня, что есть не только книжная заграница. Класс отеля определялся и тем, что в него пускали африканцев, — в Бельгии не забывали о колониальных нравах, и темнокожие постояльцы были агрессивны и раздражены. В рекламе шоколада со старательной и сладкой ласковостью показывали детей разного цвета кожи, страна же заметно тосковала по былому колониальному величию.

Город светился довольством, веселое многолюдство кафе напоминало о Париже, но не было здесь узнаваемой истории, это притягивало и мешало. В диковинку были желтые чистенькие и бесшумные трамвайчики, входящее в моду порнокино, богатство еще более безлюдных и пышных, чем в Париже, магазинов.

Драгоценная готика пряталась в островки-заповедники, как знаменитая великолепная черно-золотая в убранстве гильдейских знамен Гран-Плас. Но именно здесь, в Брюсселе, в Королевском музее изящных искусств впервые я с волнением неофита смотрел на портреты Рогира ван дер Вейдена, их потом я видел в Бельгии немало. Эти обожженные обузданными страстями лица вандервейденовских рыцарей на черных, с изумрудными сполохами, фонах, словно бы живая (почти как у Ван Гога) филигрань шитья, цепей и кружев, мертвенно-страстные глаза, застывшие черты отважных и гордых людей!

Впервые именно в Брюсселе я увидел выставку, сделанную смело и современно: не просто собрание картин, а произведение экспозиционного искусства с определенной и талантливой режиссурой (нынче сказали бы: с кураторской концепцией). Исполнилось триста лет со дня смерти Брейгеля, и в Королевском музее открылась посвященная этой дате ретроспектива. В Бельгии, как ни странно, подлинников Брейгеля мало. А выставку сделали великолепно: документы в витринах, эффектно поданная хронология, фоторепродукции (черно-белые, чтобы никак не спорили с живописью) самых знаменитых работ Брейгеля в натуральную величину, многократно увеличенные фрагменты на цветных диапозитивах, выгородки с тематическими экскурсами и нидерландская музыка XVI века, звучавшая в залах тихо и непрерывно (кассеты, как и, разумеется, диапозитивы, можно было купить тут же). У нас тогда о подобном не слыхивали. Мне казалось, Брейгеля я представляю себе хорошо, а тут все открылось заново.

Мы проехали через города старой Фландрии.

В Антверпене ощутил я и тревогу — он слишком просторен, многозначен, словно сопротивляется взгляду. Его окраины не по-бельгийски пустынны, тоскливы огромные — хотя и вполне аккуратные, досмотренные — пустыри, за которыми растут к дымному небу однообразно элегантные билдинги — многоэтажные жилые дома, гигантские алюминиево-серые газгольдеры, перечеркнутые легкими диагоналями лестниц и обведенные сверху венцом почти невидимых перил, а чайки, скользившие в мглистом небе, напоминали заглавие нашумевшего когда-то у нас бельгийского фильма 1955 года — «Чайки умирают в гавани». Они были серебристыми — светлее облаков, кричали пронзительно и горестно, напоминая о близком море, особенно когда парили над переплетением мачт и разноцветными трубами стоявших у причалов огромных судов.