Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

После переезда на новую квартиру был, естественно, подъем, жизнь разменивалась на действительно приятные, даже счастливые мелочи, что-то образовалось. Огромным событием, даже переворотом стал роман «Мастер и Маргарита» — каково было прочесть его впервые на исходе четвертого десятка, зная и Германа Гессе, и Томаса Манна!

То ли усталость навалилась, то ли решительно не получалось нечто главное в жизни, но начинался затяжной и отвратительный (поскольку я стал сдаваться неврозам) период, скажем так, отступления перед судьбой. Она была достаточно милостива, чтобы хотелось с ней борствовать, но не настолько добра, чтобы оставаться довольным жизнью. У меня не хватило мудрости и смирения радоваться сущему. Я покорился, хотел не перемен, но просто удач на спокойном пути. А жизнь любит поступки.

Начиная с Фрейда, врачи знают: невроз не дамская болезнь, а нерешенная и плохо осознанная жизненная проблема. С детства психика моя была подобна «растению мимозе в Ботаническом саду» — скисала при первом на нее нажиме. Я поклонялся джентльменскому кодексу, сохранял выдержку, но жизнь моя постепенно темнела. На каждом шагу я искал «воронки для депрессий», и детский отчаянный страх, о котором писал я на самых первых страницах, чудилось, вернулся ко мне в новом, взрослом исполинском обличье. Много позже я понял: в депрессию, как в чернила, можно научиться «обмакивать перо». И даже в какой-то мере этому научился. А тогда удачи и радость я воспринимал словно бы чужие, сквозь толстое и пыльное стекло, тревоги и неудачи — сквозь стекло прозрачное и увеличительное. Особенно те, которые еще не случились, но должны были случиться, согласно моим всегда мрачным предположениям.

С одной стороны, стабильность, гнетущая своим однообразием, с другой — постоянные тревоги. Жизнь ли меня не устраивала, я ли не устраивал ее, но постыдный грех уныния и постоянный страх владели мною.

^{Валерий Николаевич Прокофьев. 1960-е}

Впервые в жизни решился поехать на «теоретический семинар» Союза художников. Паланга, море, месяц комфортной жизни на казенный кошт, себя показать, людей посмотреть. Туда приезжали закаленные семинарами люди, хорошо знавшие, чего от них ждать, привыкшие к определенным ритуалам курортно-ученого быта. Я сразу начал получать уроки.

Шло холерное лето семидесятого года, милиционеры в белых халатах проверяли на аэродроме документы. Тем не менее моими соседями по санблоку оказались отец и сын из Абхазии. «У нас халэра, дарагой, — сказали они, — всэ родствэнники уже болэют, а мы сюда уехали. Давай, слушай, вмэсте вина выпьем, посидым, споем!» А Паланга напоминала тихие деревенские западные задворки. По улицам ходили темнокожие люди в шляпах, и я удивился. Потом встретил очень надменных и очень знаменитых актеров, — оказывается, снимали фильм по роману Роберта Уоррена «Вся королевская рать».

В первый же вечер (я прилетел раньше всех, как всегда боясь опоздать, не получить номер, что-нибудь перепутать) начал познавать жизнь. Я идиллически сидел на скамейке, ко мне подошел толстый и обаятельный человек заметно старше меня, представился — фамилия была известная, я знал его работы, он имел уже не только степень — имя и репутацию. Со мной говорил любезно до приторности, предлагал какие-то услуги. Вскоре сказал: «Вы ведь, Михаил Юрьевич, будете руководителем семинара». Я растерялся, знал, что возглавит семинар почтенная московская дама, куда мне, даже не кандидату, да и вес не тот. Узнав о своей ошибке, коллега утратил ко мне интерес — до неприличия быстро. Подумать только, даже с такой мелкой фигуркой, как староста теоретического семинара, надо было заигрывать. А ведь достойным человеком и прекрасным профессионалом был и остался тогдашний мой собеседник.

Вскоре я познакомился с московскими знаменитостями. Приехал Валерий Николаевич Прокофьев; его статьи и книжки были предметом горячего моего восхищения. Он писал строго, точно, с совершенно личной интонацией, безошибочно «попадал словом в изображение», был смел в суждениях, всегда аргументированных, его перо сверкало, и сравнения переливались, но никогда не были легковесными.