Воспоминания. От крепостного права до большевиков

У книг, как и у людей, есть своя судьба. Судьбой того, что я писал, было не появиться на свет божий. Написал за свою жизнь я много, но напечатаны были только две книги – одна, упомянутая мною раньше, по-французски, другая – «Петр Басманов и Марина Мнишек, две драмы из истории Смутного времени»[59]; еще я перевел первую часть «Фауста» Гете, которая также была опубликована[60]. Писал я, потому что мне хотелось, и занятие это давало ощущение радости и мира с собой. Но я никогда не умел возвращаться к уже написанному – судьба написанного меня не интересовала. Полагаю, что ни я сам, ни общество ничего не потеряли. Моей «Марине Мнишек» не повезло. Драма показалась интересной директору Императорских театров И.А. Всеволожскому[61], он предложил ее театральному комитету, Стрепетова[62] готова была взять роль Марии Мнишек в свой бенефис, но театральная цензура выбора не одобрила. Почему? Только Аллаху известно.

Комедии «Наши авгуры» повезло еще меньше. Эта пьеса высмеивала наших журналистов, и никаких сложностей с ней я не предвидел. Печатать ее, однако, не разрешили, и цензор, добродушный и немолодой человек по имени, если не ошибаюсь, Фридберг[63], объяснил почему. Цензоры, согласно его объяснению, опасались, что публикация этой пьесы еще больше обострит отношения их с журналистами, которые и так были плохи.

Странной была история с переводом «Фауста». Цензор потребовал «смягчить» некоторые места. Я решил поговорить с цензором Петербургского цензурного комитета лично. Я упомянул, что два перевода «Фауста» уже опубликованы[64].

– Я знаю, – сказал он. – Но переводчики согласились внести изменения во многие места, которые могли бы вызвать недоумение у читателя.

Менять мне ничего не хотелось.

– Есть ли у меня право подать жалобу министру?

– Жалуйтесь кому угодно, – сказал он неожиданно очень грубо.—Только не мешайте мне больше работать. И поверьте, что министр вам не поможет.

Историк Сергей Татищев[65] был персоной грата в высших правительственных кругах и, выслушав мой рассказ, посоветовал мне поговорить с главным цензором Феоктистовым[66], предложив представить меня ему. Договорились встретиться на обеде в Английском клубе в ближайшую субботу, когда обычно там собирались другие члены клуба, полагая, что и Феоктистов там тоже будет.

Придя в субботу в клуб, я попросил распорядителя оставить рядом с собой свободное место, так как ожидал друга. Спустя некоторое время к столу подошел незнакомый мне господин и хотел сесть рядом. Я сказал, что место занято для Татищева.

– Он не придет, – быстро ответил господин. – Я от него, его при мне вызвали в Москву, куда он и уезжает сегодня же вечером.

Господин сел, и мы начали беседовать. Мне было досадно, что Татищев не смог прийти, и я спросил господина, не знает ли он, как выглядит Феоктистов и в клубе ли он.

– О да, я с ним вполне близко знаком. Вам он нужен?

Я рассказал ему о моем деле и со всем доступным мне юмором описал мой разговор с цензором.

– Да, – сказал он, – достучаться до цензоров, как, впрочем, и до всех остальных, иногда невозможно. Но думаю, что вашему делу можно помочь.

Он достал свою визитную карточку и написал на ней несколько слов. Незнакомый господин оказался Феоктистовым.

На следующий день я поспешил к цензору, который встретил меня весьма враждебно и вместо приветствия сказал, что для меня времени у него нет. Выражение его лица изменилось, как только я предъявил ему карточку Феоктистова. Он позвонил и вошедшему секретарю приказал оформить бумаги, разрешающие публикацию «Фауста».

Но судьба одной из моих пьес меня до сих пор печалит. Пожалуй, из всего, что я написал, это было единственным, что мне действительно нравилось. В пьесе была изображена Екатерина Великая, хотя, разумеется, не появлялась в ней как действующее лицо, поскольку изображать на сцене монархов цензура не разрешала. Я показал ее четырем приятелям, которые служили театральными цензорами, чтобы узнать, будет ли она пропущена. Им пьеса понравилась, и меня они хвалили, говоря, что запрещать ее не за что, но пьесу не пропустили.

Много лет спустя эту пьесу хотел поставить Малый театр. Меня попросили добавить пятый акт и внести изменения в некоторые сцены. Изменения пьесу испортили, а пятый акт не удался, и пьеса так и не была поставлена. Все это сейчас утратило всякое значение, а пьесу вместе с остальным моим архивом, вероятно, сожгли большевики.

В маскараде

Вернувшись в Петербург, все написанное я перечитал и сжег. И вновь начал бродить по улицам, все мне опять не нравилось, и больше всего не нравился себе я сам. Но затем я еще раз принялся писать, и, как и раньше, это меня увлекло. С людьми я встречался все реже и реже. Когда я уставал, то ходил в дворянские маскарады.