Воспоминания петербургского старожила. Том 2

В огромной городской угловой зале-столовой, ярко освещенной, мы застали около особенного столика с закуской Булгарина, выражавшего свои восторги Захару Захаровичу и Марье Карловне и объявившего мне, с объятиями и лобзаниями меня, что он виноват передо мною, потому что никак не мог верить всему тому, что я об Лигове напечатал, и думал, что я увлекаюсь и восхищаюсь тем, что мало достойно такого похваления, как некогда восхищался, лет за десять пред сим, шарлатанствами Байкова; но что, убедясь сегодня во всем сам, он находит, что я еще слишком мало сказал и что хозяйство это заслуживает решительно апофеоза, а не только похвалы.

– Мы, Фаддей Венедиктович, вас раньше как в десять часов вечера, – говорил Маклотлин, – ни за что не доставим домой, и доставим в нашей покойной карете.

– Если вы меня заарестовываете, Захар Захарович, – говорил Булгарин, – то делать с вами нечего; но я обещал жене быть к семи часам, теперь же уже шесть почти, так позвольте мне вас попросить дать мне бумаги и перо, чтобы я хоть написал ей, и кого-нибудь с письмом этим послать.

– Пошлем сейчас, – сказал быстро Маклотлин, – одного из наших форейторов, а для письма Маня принесет нам бювар ее мамы и чернильницу с пером.

Девочка принесла бювар с перламутровой покрышкой и со множеством всякой бумаги и конвертов внутри. Когда Булгарин написал свою цидулу и она была отослана, то он принялся расхваливать бювар, вследствие чего Марья Карловна, схватив на лету взгляд мужа, сказала Фаддею Венедиктовичу, что хотя она не восточная уроженка и не мусульманка, но имеет в обычае дарить добрым людям все то, что у ней в доме им нравится; а как бювар этот вполне ей принадлежит, то она, имея полное право им располагать, вменяет себе в особенное удовольствие передать его мистеру Булгарину, который на этом бюваре тем еще лучше напишет статью о Лигове.

Булгарин нашел, что отказываться невозможно, благодарил Марью Карловну весьма усердно и сказал, что на этом бюваре действительно статья выльется самым волшебным образом. В это время все по приглашению хозяйки сели за круглый стол невдалеке от пылавшего камина, затопленного английским превосходнейшим углем, потому что, невзирая на 9 мая, на дворе было далеко не тепло и скорее холодновато даже, что при вынутых двойных рамах было более или менее чувствительно и даже неприятно без сладостной теплоты от камина. Обед был действительно смесь французской кухни с английскою и поливался роскошно винами, как тонкими французскими, так [и] густыми испанскими, португальскими и венгерскими. Булгарин в самом начале обеда, умильно взглянув на восьмилетнюю Маню, эту балованную, прелестную девочку, сказал:

– Так как мама объявила, что она дарит все то, что гости ее хвалят из того, что ей принадлежит, то вот, конечно, подарит мне Маню, которая так мила, что уж я не знаю, как довольно ее хвалить. Подарите мне ее, Марья Карловна.

– Извольте, – отвечала смеясь веселая Марья Карловна, – извольте; но только надо узнать от Мани, хочет ли она быть вам подарена?

– Я не хочу, – крикнула Маня, – я не хочу, он такой гадкий, как и его брат. Я его брата за нос таскаю и за баки деру. Они похожи как две капли воды! Я этого его брата принесу!

И девчонка стрелой улетела в другие комнаты, не слушая голоса отца и матери, и оттуда возвратилась со знаменитою гуттаперчевою статуэткою Булгарина, которую сильно терзала, крича: «Гадкий, гадкий, мерзкий Фаддейка!»

Булгарин побагровел и растерялся от этой неожиданной сцены с ненавистной для него статуэткой, которую он никак не ожидал тут встретить. Будь Фаддей Венедиктович человек более светский, он, не сконфузясь нимало, стал бы шутить и этим непринужденным и развязным тоном победил бы комизм своего положения, сделавшегося безвыходным благодаря его несветскости и неотесанности, которые он всегда думал замаскировать лестью, низкопоклонством и лобзаниями, по-польски, плечей и локтей.

Захар Захарович, однако, уладил все дело: он, лаская девочку, взял у нее куклу и быстрым и сильным движением руки швырнул ее в огонь камина, где гуттаперчевая статуэтка тотчас растопилась; а вслед за тем Мане решительно объявлено, что завтра, ежели теперь она не будет плакать, к ней явится из английского магазина от мастеров Никольс и Плинке такая же большая кукла в полном туалете, какая есть со вчерашнего дня у графининой воспитанницы мисс Мери[408].

Прелестный обед успокоил Фаддея Венедиктовича, который сделался, как всегда, болтлив и пустился даже в свое стихоплетство[409], которое сильно его в ту пору одолевало и бесило Греча, находившегося целый год или более в Париже, откуда присылал карательные буллы против булгаринской страсти к стихотворству[410].

– Статья о Лигове, – говорил Булгарин, – будет последнею статьею моею в «Пчеле» перед отъездом моим в Карлово[411]. Благодарение Богу, на будущей неделе возвращается в Петербург Греч[412], и я свободен. По этому случаю на днях будет напечатано в «Пчеле» следующее мое четверостишие: