Воспоминания петербургского старожила. Том 2

Не пускаясь здесь во все эти подробности, скажу только, что вследствие предварительного разговора с Фаддеем Венедиктовичем, встреченным мною на Невском проспекте, около дома Заветнова, почти против Думы[380], где был тогда блестящий книжный магазин Ольхина, – на другой день после беседы с Маклотлиным, – я в четверг 9 мая 1846 года был в десять часов утра в кабинете Булгарина, жившего в доме Меняева на Невском проспекте, где тогда еще не была пробита та часть Шестилавочной, нынешней Надеждинской улицы, какая ее соединяет с Невским проспектом в pendant[381] со Знаменскою улицею[382]. Захар Захарович предоставил мне маленькую докторскую карету, запряженную парою громадных воронежских битюгов с графской конюшни. Карета эта ожидала нас у подъезда дома Меняева, и я застал Фаддея Венедиктовича уже одетым в темно-синем сюртуке с крепко накрахмаленными и высоко поднятыми остроконечными брыжами. Слуга его ему подал носовой платок, сильно наароматизированный, и новые перчатки, сам же он упражнялся перед зеркалом приведением в отличный порядок своих сивых щетинистых волос и таких же с синеватым отливом бакенбард.

– Что это вы так прифранчиваетесь, Фаддей Венедиктович? – спросил я смеясь.

– А как же, – заметил он, выпучивая удивленно на меня свои оловянистые буркулы, – нельзя: там, верно, встречать меня будет граф и даже, может быть, графиня Екатерина Дмитриевна. Родитель ее сиятельства, его высокопревосходительство обер-егермейстер Дмитрий Васильевич, намедни на своей тройке чубарых чертей возил меня в загородье для показа придворной охоты, которою старик сильно занимается, хотя его величество у нас вовсе не охотник: во всем по пращуру Петру Великому пошел. Я настрочил было о придворной охоте статью для моей «Всякой всячины», да вдруг, когда уже статья была совсем в наборе, последовало экстренное уведомление из обер-егермейстерской конторы за нумером, как следует быть, чтобы с печатанием статьи этой остановиться. Надо было статью разобрать, и благодаря этому наш медведеобразный Антон Иванович[383] вскипел сильным, как водится, гневом, обрушившимся на всегдашнюю его очистительную жертву, bouc émissaire[384], Николая Ивановича Греча.

Все это говорилось в то время, когда мы собирались, уже облаченные в наши плащи, выйти на платформу лестницы, как вдруг из боковых дверей вышла совершенно незнакомая и никогда не виданная мною высокая, довольно стройная, очень худощавая дама со строгим выражением лица и стала с некоторой живостью говорить Булгарину по-немецки о том, чтобы он не засиживался излишне в гостях, а возвратился бы сколь возможно трезвым и не думал бы, что за смертью «танты»[385] он может повесничать и наповесничать себе кондрашку, благодаря короткой своей шее. Булгарина, видимо, покоробило это появление худощавой дамы со строгой немецкой речью, которую он хорошо знал, что я вполне понял, хотя и не имею навыка говорить на языке Шиллера и Гёте. Однако он неловкость своего положения скрыл под маскою смеха и молодцевато развязной дезенвольтуры[386], которую тотчас принял, знакомя меня со своею женою[387], а ее с редактором de facto «Эконома», тогда как он остается все тем же de jure и почивает на чужих миртах[388]. Госпожа Булгарина, тотчас узнав об этом обстоятельстве, заинтересовалась узнать от меня некоторые подробности о приготовлении итальянской рикотты, рецепт которой, заимствованный с фермы Удельного земледельческого училища, был напечатан в «Экономе». Я обещал доставить ей подробнейшие сведения эти письменно чрез ее супруга завтра в течение дня; а она, простившись окончательно со своим Тадеушем, которого шутя потрепала за баки, сказала мне: «Умоляю вас, господин мой новый знакомый, наблюдите, чтобы Тадеуш возвратился здоровым домой, да пораньше».

– Раньше девяти или десяти часов вечера, – сказал я в ответ заботливой супруге, – это невозможно, потому что обедать будем не иначе как около шести часов. Но мы, – прибавил я, – вам, сударыня, доставим занятие, в ожидании Фаддея Венедиктовича, занятие, которое вам, как доброй хозяйке, конечно, будет приятно: вам придется, может быть, до полночи расставлять в вашей кладовой все то множество различных произведений лиговской фермы, какое к вам явится из Лигова до возвращения Фаддея Венедиктовича к своим ларам и пенатам.

– Ну, последних слов ваших, Владимир Петрович, о ларах и пенатах добрая жена моя, – говорил Булгарин, спускаясь с лестницы, – конечно, не поняла и пенаты, чего доброго, приняла за шпинат; а уж что касается до обещания доставить ей образчики всех произведений лиговской фермы, то уж это ее непременно вскинет на второе небо.