Воспоминания. Письма

В 1945 году мы опять проводили лето в Переделкине и опять у нас жили Асмусы. Ирина Сергеевна часто приходила ко мне на огород и говорила, что я так худа, что, наверное, скоро умру, и просила меня написать завещание о Лене. Она хотела взять его к себе, потому что, по ее словам, Борис Леонидович после моей смерти женится, и Леня попадет в чужие руки, а она любит его как сына родного, и ей будет больно смотреть, как чужой человек станет его воспитывать. Это она повторяла три раза, пока я не взорвалась и не ответила ей: еще неизвестно, кто раньше умрет. Эта фраза мучает меня и по сей день. В сентябре они уехали в Коктебель, оттуда приехали в начале ноября, а в декабре Ирины Сергеевны не стало, она умерла от рака крови.

Осенью 1945 года Боря должен был ехать в Тбилиси на столетний юбилей Бараташвили. Он ни за что не хотел ехать, ссылаясь на простуду, на больное горло. Я говорила, что ему полезно переменить климат и он там поправится, и с трудом уговорила его ехать. Приехав из Грузии, он сказал, что я, как всегда, была права, ему там было хорошо и приятно, его очень хорошо принимали и он думает дописывать роман, который он начал в тридцать шестом и бросил писать в военные годы, у него уже полный план в голове.

Летом 1946 года я отправила Стасика в Коктебель. Еще в детстве он дружил с Галиной Сергеевной Яржемской. Я не знала, что она поехала за ним в Крым. Это была тихая, скромная девочка, и я относилась к ней с симпатией. Но когда Стасик после Крыма заявил, что он должен жениться на ней, я пришла в ужас. Ему было девятнадцать лет, и такая ранняя женитьба могла помешать его успехам в музыке. Но Боря говорил, что если я люблю Стасика, то должна пожелать ему счастья, и раз ему хочется жениться, то пускай женится. Стасик мне обещал непременно кончить консерваторию, тут же женился и переехал к Яржемским на квартиру.

В сорок девятом году Стасик прошел подготовительный отбор на конкурс в Варшаве, куда избрали его и Давидович. Он должен был лететь утром на самолете, а ночью сообщили по телефону, что ему выездной визы не дали. Это было страшным ударом для всех нас и Стасика, особенно поразившим нас своей неожиданностью. Фадеев жил в то время на даче, я приехала к нему просить, чтобы он уладил это дело. Он начал горячиться и сказал: «Вы не знаете, как нас обнюхивают со всех сторон перед выездом за границу». Я отвечала, что Стасика обнюхивать не приходится, так как он, как белый гриб, вырос перед дачей Фадеева, и он должен был бы знать, что Стасик собой представляет. На это Фадеев сказал: «Да, но его воспитывал Боря с трехлетнего возраста». Я ответила: «С этим я вас поздравляю. По моему мнению, Боря неплохо воспитывает своих детей», – и ушла.

Генрих Густавович писал Берии, но ничего не помогло, и Стасику визы так и не дали. Было очень жаль. Стасику прекрасно удавалось исполнение Шопена, имени которого был конкурс.

Боря был страшно возмущен. Эта вопиющая несправедливость повлияла на его отношение к общественной жизни и отшатнула его от нее.

В 1948 году мы познакомились с секретаршей Константина Симонова[83] О<льгой> В<севолодовной> Ивинской. Она сообщила, что она вдова, ее муж повесился, и у нее двое детей: старшей девочке двенадцать лет, а мальчику пять. Наружностью она мне очень понравилась, а манерой разговаривать – наоборот. Несмотря на кокетство, в ней было что-то истерическое. Она очень заигрывала с Борей.

Еще раньше, в 1947 году, при Союзе писателей создавалась комиссия помощи детям погибших, под председательством Тамары Владимировны Ивановой. Возглавлял Союз в те годы А. Фадеев. Я стала участвовать в работе комиссии. На каждый район Москвы выделили двух женщин. Я с А.Н. Погодиной получила Ленинский район. Наша работа заключалась в том, чтобы обследовать каждую квартиру в каждом доме и записывать, в чем нуждаются семьи погибших воинов. Потом мы должны были составлять акты и получать деньги для помощи нуждающимся из фонда Союза писателей.

Как и всегда, я увлеклась этой работой. Было очень утомительно пешком обходить дом за домом, ни одного не пропуская. Мы с Погодиной поделили между собой улицы и обследовали разные квартиры. Однажды на Якиманке я увидела ребенка лет восьми с искалеченной ногой. Он был черен от грязи, сидел на тротуаре и просил милостыню. Я подумала, не сирота ли он, но оказалось, что его мать умерла, а отец жив. Я попросила его показать мне, где он живет. Он не мог ходить сам, и мне пришлось ему помочь. Его дом находился рядом. Комната была светлая, довольно большая, но вся в клопах, на кровати лежали какие-то лохмотья, кишевшие вшами. У меня зачесались руки – хотелось убрать и навести порядок в этой комнате и помыть ребенка. Я понимала, что средства на ремонт комнаты и на приобретение приличной постели для ребенка получить в комиссии не удастся, и решила потратить на это свои деньги.