На широкой и пустой привокзальной площади попались навстречу две женщины. Старые, бедно одетые, с лицами, как вечерняя мостовая. Обе в трауре, шли, еле передвигая ноги. Я с ними поздоровался. Обе были приятельницами моих стариков, обе когда-то были очень богатые. У одной из них я снимал комнату в 20-м году, летом. Туда в первый раз пришла ко мне Женя со своим знакомым, я поил их чаем. Ей же о комнате звонил нынешней зимой, не свободна ли. Я сразу догадался, что другая приехала к первой погостить и теперь уезжает в Одессу, и что они спешат на ускоренный, куда я опустил письмо. Я удивил их своей догадкой и пошел дальше. А дом у первой – собственный, в Георгиевском пер., близ Патриарших, я однажды ночью показывал его тебе и Гаррику, когда мы ехали ночью от Асмусов и я зашел к вам, и ты в седьмом часу поила нас чаем. Но вечерний ли свет, тихая ли пустынность площади, – меня, не волнуя, поразила печать старости на их каменных и почти пыльных лицах. И имя окраинное, в котором звучит: дорога милого и дорогомило, отдалось надтреснутым звуком кладбищенского Дорогомилова. Ты удивишься. Наблюденье восхитило меня. Лишний повод, решил я, жить коротко, быстро и внутренне сильно, Ляля, Лялечка, Лялечка моя! А там как бог даст. Надо жить быстро, а я не высыпаюсь, просыпаюсь с первыми трамваями, ложусь поздно, мутными пропащими днями пробую работать, сонно и безуспешно, и – запускаю дела. Они плывут, я к ним не притрагивался. Что, например, может быть проще. Изд<ательст>во Ленингр<адских> писателей берет собранье[158]
и на мои условия соглашается,