Воспоминания. Письма

У меня было чувство вины, и до сих пор я считаю, что я во всем виновата. Моя общественная деятельность в Чистополе и Москве затянула меня с головой, я забросила Борю, он почти всегда был один, и еще одно интимное обстоятельство, которое я не могу обойти, сыграло свою роль. Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнять обязанности жены. Я стала быстро стариться и, если можно так выразиться, сдавала свои позиции жены и хозяйки.

Но все же это письмо к ней меня успокоило. На другой день начался шантаж, главным образом по телефону. Ее мать кричала в телефонную трубку, что мой муж негодяй и мерзавец, что ее дочь забеременела от него. Когда, отойдя от телефона, я спросила Борю, правда ли это, он ответил, что это ложь и он в это не верит. <…>

Боря был совершенно спокоен и радовался, что наконец этим письмом разорвал с ней. На другой день появилась ее подруга Люся Попова[84] <…> и сказала, что О. И. находится у нее, что она подобрала ее на улице в тяжелом состоянии, у нее по всему телу трупные пятна, и она просит Борю появиться хоть на минуту. Боря при мне отвечал, что он никогда к ней не вернется, что он написал ей письмо, о котором знает Зинаида Николаевна, и все отдает в мои руки. Люся сумела уговорить меня к ней поехать. Там я увидела довольно странную картину: передо мной лежала женщина вся в черных пятнах на лице, на руках и на ногах. Я с первого взгляда определила, что она нарочно разукрасилась, вымазавшись в грязь и сажу.

Преодолевая отвращение, я подошла к кровати и сказала ей, что Борис Леонидович никогда не будет с ней встречаться и ее дело безнадежное. Советовала ей помыться и пойти к своим детям и предупредила, что если она будет еще приставать к нему, то я ей отомщу: перевезу его вещи и его самого к ней и заставлю их жить вместе, все это в моих силах. Если, проживши с Евгенией Владимировной только шесть лет[85], он очень страдал из-за принесенного разрывом людям несчастья, хотя почти не любил ее, то что же будет, если, проживши со мной без малого двадцать лет и обожая Леню, он бросит нас? Вряд ли это доставило ей удовольствие.

Она стала уверять, что забеременела от него. На это я ей сказала: «Тогда вы должны быть счастливы, что у вас будет ребенок от любимого человека, я на вашем месте удовлетворилась бы этим фактом». У меня было ощущение, как будто меня окунули в грязь. Я собралась уходить.

Я оказалась права. Через два дня после этого свиданья он читал перевод «Фауста» в ВТО. Она появилась на чтении, очевидно, по приглашению Крученых[86], игравшего в этой истории некрасивую роль, и я не увидела ни одного «трупного пятна» на ее лице. Вся сцена ее страдания была инсценирована, и чем дольше я жила, тем больше убеждалась в ее способности лгать. Мне было ужасно жаль Борю, так как я поняла, что она вся соткана из лжи и вместе со мной он соприкоснулся с какой-то грязью.

К счастью, наша комиссия помощи детям погибших воинов в это время рассыпалась: без актов мы не могли тратить деньги, а акты гласили об очень страшных вещах. По-видимому, это не понравилось властям, и комиссию распустили.

Но я еще продолжала работать в Красном Кресте. Через Красный Крест мы также помогали нуждающимся.

Я и в этой работе имела большой авторитет, и однажды на большом общем собрании меня выбрали единогласно ревизором всего Красного Креста. Я дала отвод, мотивируя это тем, что мои столкновения с бухгалтерией были всегда неудачны, и рассказала, как в первый же день работы в Чистополе я оскандалилась, подписав два акта вместо одного, что грозило мне судом, и мне простили это только за честное отношение к работе. Вручая мне, единственной из матерей, работавших в детдоме, медаль «За трудовую доблесть», помянули шутя и об этой моей оплошности. Еще долго настаивали, уверяя, что я очень подходящий для этой работы человек, но я сказала, что для этой деятельности нужно знать бухгалтерию, а я с ней совершенно незнакома.