Воспоминания Понтия Пилата

Как истинный римлянин я отрицал саму идею божества. Что мы знаем о богах? Что мы можем знать о них? Некоторые философы утверждают, что их не существует, и я всегда старался им верить. Другие полагают, что они существуют; но люди и их судьбы, жалкие надежды и ничтожные муки богов не тревожат и наши беды не способны поколебать их вечного и полного спокойствия. Мне гораздо приятнее думать, что богов нет, нежели представлять их настолько жестокими и настолько безумными, чтобы сотворить разумных существ, способных чувствовать и страдать, и обречь их на неизбежные мучения в будущем, о том не заботясь…

Израиль ждал Мессию-воина, освободителя, национального героя. Избранника Ягве… Чем мог заинтересовать меня этот Ягве, восседающий в своем горделивом храме?

Что до истории Флавия, этой легенды о Младенце, родившемся от матери, оставшейся непорочной, — то кто, кроме варваров, мог ей верить?

Какое отношение все это могло иметь к римскому всаднику, прокуратору Иудеи?

Однако к чему отрицать? В последовавшие за смертью сына ужасные недели удивительные слова Галилеянина, сказанные Флавию, принесли мне некоторое успокоение. Выздоровление Антиоха будило в душе тревогу, которую я не мог объяснить себе. Разум кричал мне, что Иисус бар Иосиф всего лишь обычный человек, плотник из Галилеи; но в глубине души я отчаянно надеялся, что это не так.

Я тщился понять, почему то, что было таким простым в Риме, становилось столь сложным в лесах Германии или под палящим солнцем Иудеи.

Мы установили порядок, такой отлаженный и удобный! За неимением богов, мы обожествляем то, что знаем и любим: Рим и его правителей. Доблестно и верно служить им, праведно за них умереть. До сих пор эта религия меня вполне устраивала, как, должно быть, и всякого римлянина. Неужели существование Марка Сабина и ему подобных не свидетельствовало красноречиво о том, что ради Рима стоило жить и умереть? Не довольствовались ли этим же мой отец и предки? Тогда почему я, первый в нашем роду, обуреваем этой смутной тревогой? Почему я вдруг начал ожидать от богов того, чего они не могут дать? Мира, надежды… Всех тех благ, которых покинутые матроны и слабые сердца требуют от Митры, Кибелы, Изиды, Великой Матери, всех восточных божеств, заполонивших Город уже одно или два поколения назад…

Что за ветер безумия веет над Римом, унося с собой наши древние верования и оставляя нас в жертву сомнению или леденящему отчаянию перед лицом Небытия?

Я хотел знать Истину.

Я был утомлен, изнурен, я сгибался под ношей, которая становилась все тяжелее по мере того, как силы меня оставляли; никто не мог снять с меня это бремя.

Мне не с кем было поделиться моей мукой. Супруг, отец, прокуратор Иудеи и командующий легионами, я не имел права ни на сомнение, ни на слабость. Никто не облегчил бы мне эту ношу, кроме милосердной смерти; если, согласно наставлениям, которые дают в эпикурейском саду, она — лишь сон без сновидений или бесконечная ночь.

Но бесцеремонная жизнь тоже порой являет милосердие. Она скоро возложила на меня столько хлопот, что я оставил в стороне недостойные римлянина метафизические тревоги.

VII

Третий год я жил в Иудее и уже дважды видел, как празднуют Пасху. На время религиозной церемонии я обычно усиливал охрану Иерусалима и увеличивал число дозорных вокруг священных для иудеев мест. Я знал, что присутствие наших солдат вызывает гнев народа, но ни под каким предлогом не хотел, чтобы годовщина исхода из Египта стала поводом к беспорядкам. Впрочем, мог ли я этого избежать? Каждую весну население Иерусалима и Иудеи утраивалось или учетверялось — так много было паломников.

Однако Пасха, вопреки моим тревогам, всегда заканчивалась без инцидентов, за исключением тех, которые всегда бывают в толпе: детей, потерявших родителей; людей, ставших жертвой недомогания из-за долгого стояния на солнце; карманных краж или стычек между одним из торговцев, продающих во дворе Храма животных для жертвоприношения, и покупателями, возмущенными астрономическими ценами, которые монопольно устанавливали эти мошенники.

В этом году, неосмотрительно доверчивый, я ослабил бдительность и смягчил порядки. Ведь Иерусалим можно сравнить с Везувием, который постоянно угрожает поглотить Неаполь, Геркуланум и Помпеи, и, тем не менее, до сих пор не поглотил их. Наподобие кампанийских крестьян, я привык жить в тени вулкана и не обращал особого внимания на фумаролы, поднимавшиеся из кратера.

Нигер еще прежде предостерегал меня, но со смертью моего сына Луций Аррий сильно изменился. Конечно, он продолжал выполнять свои обязанности с той же серьезностью и честностью, какие я в нем так ценил; но что-то в нем как будто сломалось. Я боялся, что он потерял вкус к жизни. Всякий раз, когда мы расставались, я спрашивал себя, увижу ли снова своего трибуна, и опасался, как бы не пришли ко мне с известием, что он бросился на свой меч.

Итак, я уже не верил в опасность восстания в Иерусалиме, а Нигер, замкнувшийся в своем горе, не видел, что творилось вокруг. Это двойное ослепление и привело нас к трагедии.