Воспоминания розы

На вокзале меня встретила все та же жара. Я увидела детей, толпы детей, которые, выстроившись в шеренги, распевали гимн страны, приветствуя меня. Девочки стояли напротив мальчиков, учительницы – напротив учителей. Учителя, словно дирижеры, отбивали такт, управляя детскими голосками, поющими в честь своей соотечественницы, своей старшей сестры, преодолевшей тысячи препятствий, приехавшей к ним из самого Парижа!

* * *

Глава моей деревни дон Альфредо, одетый во все белое, был все еще молод, такую молодость позволяет сохранить только безмятежная жизнь. Многое изменилось в деревне со времени моего отъезда. Девочки выросли, стали матерями или уже овдовели, некоторые развелись, богатые стали бедными, бедные – богатыми, старый рынок исчез, деревья разрослись, улицы засадили апельсинами. Парк в Армениа зарос тамалой [22]  и бамбуком, и я медленно – после нескольких недель, проведенных на больничной койке, – вышагивала между шеренгой мальчиков и шеренгой девочек. Я шла, наслаждаясь тропическим солнцем, воображая себя Алисой в Стране чудес, русалкой, вышедшей со дна моря, осушенного злым богом, и таким странным образом отданной во власть детских голосов, поющих о счастье жить, ступая босыми ногами по раскаленным на солнце плиткам.

Оказавшись дома, я решила, что наконец-то могу улечься спать прямо на мощеном полу патио, под сенью дерева какао или своего любимого мангового дерева.

Но все произошло иначе, чем я себе представляла. Тут тоже был оркестр, трое барабанщиков, двери широко распахнуты для гостей, и все хотели пожать мне руку.

Сестры, не спрашивая моего мнения, решили, что мой спортивный костюм – неподходящая одежда для получения всех этих почестей. Они тут же распотрошили мои чемоданы и заставили меня надеть самое элегантное из моих бальных платьев – и это в три часа дня… Одна из сестер обувала меня, другая причесывала, третья втыкала украшения в волосы. Мама дала мне огромный веер: без него в Сальвадоре тут же вспотеешь. Я была дома.

Друзьями, которым я пожимала руки с искренней радостью, были четверо местных нищих – они совершенно не изменились – Вьехо де ла Колбасон, немой Маньяна, Нана Рака, Латилья Рефухио!

Я рассмеялась, увидев, что они по-прежнему нищие. И попросила маму позволить им войти в дом. Я знала, что они – мои настоящие товарищи в битве за жизнь. Эль Вьехо де ла Колбасон подсел ко мне, жалуясь на бесконечные удары плеткой, которыми тут награждают всех подряд – мух, собак, нищих.

Дом был полон цветов, пальмы стояли как триумфальные арки, возведенные к прибытию королевы иностранного государства. Я чувствовала, что не могу принять любовь всех людей, жаждущих стать друзьями королевы, – я чувствовала себя лишь повелительницей в царстве горя. Но как заслужить право жаловаться, как исповедаться в своем женском горе? Мало-помалу я замолчала, понемногу предавая забвению свои воспоминания.

* * *

Вечером пришел черед шествия индейцев, работавших в поместье моей матери. Каждый подносил мне лист, фрукт, птицу, еще что-нибудь. Это было прекрасно, грустно, трогательно. Мне нравились все эти церемонии. Но они больше не захватывали меня…

Потом началась атамьялада, праздник тамале. Только Вьехо де ла Колбасон остался побеседовать со мной по душам. Время от времени он терся головой о подол моей юбки. Он горевал, что не может почистить мне обувь, ведь он был лучшим чистильщиком в деревне. Он сообщил мне:

– Тут появилась еще одна нищенка. Но она не из наших. Она не любит болтать, как мы, не любит есть, как мы. Она живет не так, как мы. Остальные считают, что она сумасшедшая. Ее называют деревенской дурочкой. Она сказала мне, что придет повидаться с вами.

Пока он рассказывал эту историю, послышались крики избиваемой женщины. Я растолкала людей вокруг и бросилась туда, откуда неслись крики. Это оказалась моя спальня. На кровати (она была приготовлена к моему приезду вот уже несколько дней) лежала женщина лет тридцати, ее волосы разметались на дорогих кружевных подушках и простынях. Прислуга пыталась стащить с нее льняной пеньюар с вышивкой. Они хлестали ее, как собаку, а она закрыла голову руками, но не пыталась убежать.

Это оказалась та самая деревенская дурочка. Она хотела поговорить со мной наедине и поэтому просто забралась в мою постель. Собрав последние силы, я заорала, пытаясь остановить извергов, которые ее избивали. Но тщетно. Моя мать заявила, что эта женщина опасна, накануне она выцарапала кому-то глаза, но ей удалось как-то выбраться из тюрьмы. Наконец я сумела выставить всех за дверь и остаться наедине с моей безумицей, чистой и прекрасной, которая легко поднялась и раскрыла мне объятия. Я думала, что в этих объятиях смерть и настигнет меня. Она нежно гладила меня по щекам, по рукам, по ногам. Она надела на меня белый льняной пеньюар, который только что был на ней, и с достоинством открыла дверь, чтобы уйти.

А я осталась лежать в кровати без сознания.

* * *

Настал день, когда консул приехал сообщить мне, что я должна вернуться в Париж, потому что этого требует мой муж.