Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)

«На последнем уикенде в Бовингдоне я обдумывал план ближайших действий… Что можно сделать, чтобы сорвать опасную летаргию британской правящей верхушки, чтобы привести в движение скованные здесь силы, чтобы облегчить рождение второго фронта?

Советское правительство серьезно ставило перед Черчиллем вопрос о конвоях[222] и втором фронте, подчеркивая, что наш народ не понимает пассивности Англии в такой грозный для нас час и что если второго фронта в 1942 г, не будет, то война может быть проиграна или, как минимум, СССР настолько ослабеет, что в дальнейшем не сможет принимать особо активного участия в борьбе.

Я решил выступить в том же духе перед частным собранием депутатов парламента и перед редакторами лондонских газет.

Запросил об этом плане Москву. Жду ответа».

Я придавал особое значение моему выступлению перед парламентариями. До сих пор мы апеллировали к Англии через ее правительство, и результаты получались для нас мало благоприятные. Теперь мы обратимся к Англии через более широкий и представительный орган страны — через ее парламент. Конечно, такой метод разговора с Англией был несколько необычен (хотя прецеденты подобного рода сохранились в политической истории Британии) и мог создать дипломатические осложнения, однако момент был слишком грозный, и я решил рискнуть: ведь исключительная ситуация требовала или по крайней мере оправдывала применение исключительных средств для воздействия на нее.

24 июля пришло послание Сталина (помеченное 23 июля), которое очень резко ставило вопрос о конвоях, а по вопросу о втором фронте в нем говорилось:

«Боюсь, что этот вопрос начинает принимать несерьезный характер. Исходя из создавшегося положения на советско-германском фронте, я должен заявить самым категорическим образом, что Советское правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 г.»[223]

Послание Сталина было выдержано в мягких тонах, однако оно имело сильный эффект. Когда я приехал к Черчиллю, чтобы вручить послание (цитирую дальше свою запись от 24 июля):

«Он был в своем «костюме сирены», у него было плохое настроение. Как выяснилось из дальнейшего, он только что получил неутешительные вести из Египта… С горя Черчилль, видимо, немножко перехватил виски. Это заметно было по его лицу, глазам, жестам. Моментами у него как-то странно дергалась голова, и тогда чувствовалось, что в сущности он уже старик… и что только страшное напряжение воли и сознания поддерживает Черчилля в состоянии дее- и боеспособности.

Послание Сталина произвело на премьера сильное впечатление. Он был одновременно подавлен и обижен (особенно обвинением Сталина в неисполнении взятых на себя обязательств), и в голове у него даже как будто бы мелькнула мысль о возможности выхода СССР из войны.

Однако постепенно Черчилль успокоился, но долго еще доказывал, что он делает все возможное и что по вопросу о втором фронте остается в силе его меморандум, врученный Молотову при подписании коммюнике 12 июня».