Воспоминания театрального антрепренера

Мне, разумеется, не оставалось ничего больше делать, как с благодарностью согласиться.

При выходе из кабинета Гедеонова в приемную, ко мне подошел управляющий московскими театрами Алексей Николаевич Верстовский, с которым я был знаком только шапочно, и спросил:

— Нанимались?

Я встал в тупик от такого резкого вопроса и, несколько задетый за самолюбие, ответил:

— Нет, — меня пригласили.

— Пригласили? — удивленно посмотрел на меня сквозь очки Верстовский и медленно забарабанил двумя пальцами правой руки по большой табакерке, которую держал в левой. — Пригласили? — повторил он. — Не слыхал что-то… И что ж вы покончили?

— Покончил.

— Приняты?

— Принят.

— Хорошо, мы это увидим!

Такой недружелюбный тон будущего моего начальника меня озадачил. Не успел я сделать от него двух шагов, как ко мне подошел Щепкин и тихо спросил:

— Что вам сказал Верстовский?

Я передал ему наш разговор.

— Не хорошо! — произнес Михаил Семенович, сделав одну из типичных своих гримас. — Не с того конца зашли… Гедеонов-то уедет, а этот здесь останется…

После Щепкина меня стал исповедовать Дмитрий Тимофеевич Ленский, известный остряк и водевилист:

— Зачем к тебе подходил Щепкин?

— Спрашивал о разговоре моем с Верстовским.

— С ним лишнего не болтай, — шепнул мне Ленский и спросил:

— А какой разговор был у тебя с Верстовским?

— Недружелюбно встретил мой прием в состав московской труппы.

— А ты к нему раньше не заходил?

— Нет…

— Ну, не бывать добру… Погиб! Затрет он тебя…

К нам подошел актер Сергей Сдобнов и, узнав обо всем происшедшем, сказал мне:

— Плюнь ты на все это! Пойдем со мной, я тебя рекомендую саратовскому антрепренеру Богданову. У него служба хорошая, это меценат, помещик, — жалованье даст 1,500 рублей и обеспеченный бенефис тысячу.

Обескураженный затруднениями и неприятностями, встретившимися на первых шагах серьезного начинания, я поступил по совету Сдобнова: подписал контракт с Богдановым и уехал в Саратов, не дожидаясь никаких результатов от дирекции театров.

Так и остался я только при желании на счет службы на казенной сцене, манящей к себе двояко: почетным положением и обеспеченным существованием. Особенно последнее имеет громадное значение в жизни каждого театрального деятеля, волею судеб мыкающегося по провинциям. Никакой крупный талант ни на минуту не гарантирован от нищеты, вся его отрывистая жизнь строится на случайных сцеплениях обстоятельств, ухудшающихся год от году более и более в силу утрачивающейся молодости, в театральном мире ценимой высоко, — а в перспективе почти всегда — голодная, бесприютная старость. Доля провинциального актера тяжелая, бесформенная и забитая. Вот почему все мечты и желания у него сводятся к одному — как бы пристроиться на казенную сцену и выслужить какой-нибудь пенсион, чтобы не умереть с голоду под старость. Старания каждого провинциального актера в этом смысле безусловны, а потому те, которые называют их людьми беспечными, беззаботными, отчаянными, должны отказаться от своего обвинения.

Кстати, упомянув о Ленском, я припомнил несколько его острот и экспромтов, на которые он был неподражаемым мастером. Его находчивость была известна всем и каждому, его остроты облетали Москву и твердо запоминались любителями.

Как-то, во время представления трагедии «Эдип в Афинах» я был на сцене Малого театра и стоял за кулисами вместе с Ленским. К нам подошли два брата Орловы, Илья и Павел, игравшие: первый — Креона, второй — Тезея. Дмитрий Тимофеевич, как бы представляя мне их, произнес, указывая на того и другого:

«Вот вам Креон, вот вам Тезей.

И дуралей, и ротозей».

Действительно, оба они были не хватающими звезд с неба и, кроме того, жестоко преданными живительной влаге.

После первого действия, к Ленскому подошел Илья Орлов и что-то сказал ему жалобным тоном; вслед за ним явился и Павел Орлов, тоже что-то негромко сообщивший Дмитрию Тимофеевичу. По физиономии их можно было заключить, что они не особенно довольны друг другом, что между ними произошло какое-то недоразумение. Когда они удалились, я спросил Ленского:

— На кого они тебе жаловались?

Он ответил экспромтом:

«Илья Орлов винит Орлова Павла в пьянстве.

А тот его винит и в пьянстве я в буянстве».

Ленский не покидал своей страсти к остротам и каламбурам ни в какие минуты жизни. Иногда, в самые грустные моменты, он разражался каким-нибудь «кислым» (как сам он отзывался о своих остротах) словом, приводившим всех окружающих в неудержимый хохот, вовсе неприличный случаю.

Так, когда горел Большой театр в Москве, Дмитрий Тимофеевич стоял на театральной площади и с слезами на глазах смотрел на печальную картину пожарища.

Я в это время был в Москве и тоже присутствовал на этом памятном зрелище. Совершенно случайно столкнулся я в толпе народа с Ленским.

— Плачь! — сказал он мне. — Смотри чего мы лишаемся…

Между прочим, я припомнил ему, что он сам когда-то говорил, что оба театра, и Большой, и Малый, снабжены многочисленными кранами, вполне охраняющими их от пожара.