Воспоминания театрального антрепренера

— Ну, не скажи! — улыбнулся Николай Павлович. — Я вижу, что тебе более хочется быть горным, нежели ему. Ты тщеславный старик… Но, слушай, — милостиво заключил император, — у тебя все дети способны и талантливы, вероятно и этот не отстал от других. Выпиши его сюда, а я похлопочу за него — авось вместе как-нибудь и пристроим на нашу сцену, ведь и ты, конечно, не без связей?

Государь был в хорошем расположении духа и все время снисходительно шутил с Василием Михайловичем, как бы желая рассеять его грусть.

— Но все-таки, ваше величество, осмелюсь заметить, что горная служба не в пример лучше нашей.

— Она от нас никогда не уйдет: если он не оправдает наших надежд и не окажется актером, мы его снова упрячем в форменный мундир.

Обрадованный Самойлов поблагодарил государя и поспешил домой, чтобы написать сыну о немедленном приезде его в Петербург, где он может рассчитывать на службу при императорском театре.

Впоследствии несколько раз приходил мне на память этот разговор Николая Павловича с Самойловым, в котором император оказался совершенно верным угадчиком сценического дарования в Василии Васильевиче.

VII

А.Н. Верстовский. — Моя дружба с ним. — 1855 год. — Полицеймейстер Д-льн. — Вышневолодкий театр с казенной труппой. — Столкновение с тверским губернатором А.П. Бакуниным. — Моя поездка в Петербург с жалобой на него, — Смещение его с губернаторского поста. — П.В. Васильев. — Его дебюты.

При всем желании держаться в моих воспоминаниях какой-нибудь системы, я решительно не могу сделать этого, вследствие исчезающей с летами памяти, значительно надорванной моею театральной деятельностью, требовавшей всегда ее усиленной работы. Невольно приходится ограничиться эпизодическими рассказами, имеющими отрывочный характер и, главное, резкие переходы от одного лица к другому, от факта к факту. Впрочем, избежать этого было бы трудно, так как я говорю исключительно о случаях хоть сколько-нибудь примечательных или любопытных, а все малозначительное, как излишний балласт, стараюсь обойти молчанием. Поэтому заметной последовательности в моих воспоминаниях быть не может.

Перехожу ко времени моей антрепризы в Вышнем Волочке (Тверской губ.), знаменательной по столкновению с губернатором Бакуниным.

Начну по порядку.

С инспектором московских театров[2] Алексеем Николаевичем Верстовским я был знаком в продолжение не одного десятка лет. Первое время, наше знакомство было очень натянуто и ограничивалось только поклонами, а впоследствии, при содействии Ивана Васильевича Самарина и Прова Михайловича Садовского, мы с ним сошлись довольно близко и поддерживали наши дружеские отношения до самой смерти его. Первоначально Верстовский производил на меня отталкивающее впечатление, — казался надменным и заносчивым, взыскательным и неуязвимым, но потом, когда мне удалось рассмотреть его основательнее, я сделал уже обратное заключение. На самом деле это был добрейший человек во всех отношениях, без той чрезмерной гордости, которая на первый взгляд всегда выставляла его неприятным, очень обходительный, любезный, и вопреки всяким толкам, отнюдь не интриган. Это мое личное мнение о нем, разумеется, непроверенное мнениями его подчиненных, которые по отношению к нему были почему-то скупы на похвалы, а главное пристрастны. Впрочем, у Алексея Николаевича было не мало и друзей из своей же театральной сферы, любивших его искренно и преданных ему.

Единственная слабость Верстовского, это — протежирование и покровительство, разумеется, бескорыстное и без всяких задних мыслей. Он не терпел, когда кто-либо обходил его просьбами и действовал через ближайшее начальство или обращался непосредственно в петербургскую дирекцию театров. Хотя он вслух и не высказывал своих претензий в подобных случаях, но обиняком давал провинившемуся почувствовать всю непрактичность его поступка. Его осуждали за это. Но заслуживал ли он порицания за то, что всегда старался быть всем и каждому полезным, что порывался вечно к посильной помощи? Мне кажется, что эта слабость вполне простительная, так как она во всяком случае приносила больше добра, нежели зла. Даже такие не симпатичные разговоры с ним, как мой во время моего поступления на казенную сцену (о чем упомянуто выше), не должен трактоваться слишком строго с выводом о дрянности Алексея Николаевича, — его гнев вызывался исключительно невозможностью принять единоличное участие в каждом дебютанте и, таким образом, быть его непосредственным благодетелем. Весьма понятно, что если бы я был ранее знаком с характером Верстовского и предварительно откланялся бы ему, то мое поступление в труппу императорского театра, без сомнения, состоялось бы.