Воспоминания торговцев картинами

– Это еще один знак внимания от «доброй подруги», – сказал растроганный Роден. – «Акация карликовая, без запаха»! Какая прекрасная вещь наука! Повелевать природой!..

– Где же остановится прогресс?! – воскликнул Камиль Фламмарион. – Сегодня утром я прочитал, что изобрели более ста способов приготовления яиц. Когда я думаю о том, что греки…

– Мы обязаны им столькими шедеврами! – заявила мадам де Теб. – Но надо признать, что кулинарами они были не ахти какими. Их трапезы, состоявшие из олив, куска черного хлеба, козьего молока…

– Греки! – перебил ее Роден. – Ах, если бы можно было обрести их потрясающую простоту! Увы, мы не эллины! Послушайте! Например, если бы я посмел явиться, я не говорю: к президенту Республики, но хотя бы на прием в муниципальном совете в костюме современника Фидия, сколько бы я ни твердил: «Это я, Роден», меня все равно выставили бы за дверь!

И, перекрывая негодующие возгласы, Бурдель крикнул:

– Родейн! Великий Родейн!..

– Больше не желаю быть великом Роденом, – глухо произнес скульптор, – хочу, чтобы меня любили просто как человека…

– Но как человека мы вас и любим, мэтр!

Последние слова были произнесены совсем миниатюрной молодой особой, в которой угадывалась бывшая модель.

Роден улыбнулся:

– Вы заставляете меня вспомнить, баронесса, что по меньшей мере два года назад я пообещал вам сделать что-нибудь с вас. – Роден взял фригийский колпак и надел его на женщину. – Мне нужен какой-нибудь атрибут для статуи Республики…

С комком глины в руке Роден принялся за работу. Вокруг него раздавался восхищенный гул. Господин Дюжарден-Бометц взял на себя роль представителя собравшихся и спросил:

– Знаменитый друг, где вы черпаете всю эту жизнь, трепетание которой ощущается в малейших деталях ваших творений?

– В самой жизни… Я творю с помощью жизни!

Глядя на мастера, ставшего жертвой тех, кого принято называть светскими людьми, я невольно вспомнил Гулливера, плененного лилипутами. Но для скульптора страшнее было то, что, скованный цветочными цепями, он оказывался куда более крепко привязанным и лишенным возможности когда-либо спастись бегством.

Пробило полдень. Мы вышли из мастерской и столпились вокруг Бурделя, которого одна дама принялась расхваливать за то, что он читает лекции с таким лиризмом.

Бурдель скромно ответил:

– Я согласен, что иногда поддаюсь воодушевлению. В такие минуты я переживаю восторги, которых не найдешь в тексте стенограммы. Надо думать, не существует знаков для их передачи.

– Как вы стушевываетесь перед природой, мэтр, – сказал я.

– Да, – произнес Бурдель, – я благоговею перед ней, но если природа оказывает мне сопротивление, я ее укрощаю.

* * *

На первых своих выставках на улице Лаффит я заприметил молодого человека с короткой рыжей бородой, одетого в пелерину с капюшоном, украшенным двумя крупными пряжками из посеребренного металла в виде застежек. Как я позднее узнал, это был Жорж Руо, любимый ученик Гюстава Моро, о котором последний сказал: «Сразу видно, что это мой ученик: он носит драгоценности».

Я не помышлял о знакомстве с этим посетителем, который смотрел, останавливался, а затем уходил, не произнося ни слова. Эта молчаливость поразит тех, кто знает теперешнего Руо; я же рассказываю о Руо, каким он был лет сорок назад, тогда его учитель говорил о нем: «Он отвечает только словами „да“ или „нет“. Но в это „да“ и в это „нет“ он вкладывает столько страсти; если он будет рисовать так же, как говорит, он пойдет далеко».

Немного погодя я увидел акварели молодого художника, настолько блестящие, что в голову мне пришла мысль попросить его расписать гончарные изделия. Так я получил вазы, тарелки, блюда, словно изготовленные на каком-нибудь фаянсовом заводе эпохи Ренессанса.

Однажды я сказал Руо:

– Эти интенсивные желтые цвета, огненные коричнево-красные, редкостные голубые ультрамарины, придающие вашим картинам вид старинных витражей…

Он перебил меня:

– Мне уже говорили, что моя живопись напоминает витражи. Очевидно, это идет от моей первой профессии. Когда я получил свидетельство об окончании начального учебного заведения, родители отдали меня в ученики к художнику по стеклу. Мне платили десять су в неделю. Я должен был следить за обжигом и прежде всего сортировать маленькие кусочки стекла, выпадавшие из витражей, которые нам приносили для починки. Так я почувствовал настоящую страсть к старинным витражам, которую всегда испытывал и продолжаю испытывать по сей день. Меня спрашивали, в каком возрасте у меня проявилась склонность к живописи. С самого раннего детства я уже возился с красками. Мои тети расписывали фарфор и веера. Я подбирал валявшиеся повсюду огрызки карандашей, старые кисти, тюбики и тоже пытался рисовать.