Воспоминания торговцев картинами

Несмотря на то что я запретил себе вторгаться в область художественной критики, позвольте сказать несколько слов о «кубистском» периоде художника, относящемся к тому времени, когда обыватели, коллекционеры, критики, да и сами художники – словом, все – еще не соглашались признать, что в природе можно видеть лишь сочетание геометрических форм. Как бы то ни было, кубизм, который окажет столь заметное влияние на декоративное искусство и на целую группу молодых живописцев, прежде чем он заставит признать себя Париж, покорил Германию, как известно жадную до всяких новинок, а вскоре и Скандинавские государства и Америку… В связи с этим один житель Нью-Йорка, которого увлекали споры о кубизме, желая познакомиться с главой новой школы, совершил путешествие в Париж. Звезда привела волхвов к яслям в Вифлееме; однако таковой не нашлось, чтобы направить американца к неприметной мастерской, где рождалась новая доктрина. Знал он только, что искать следует на Монмартре. Поэтому он принялся исследовать все углы и закоулки Холма, задавая прохожим, шоферам, разносчикам газет, консьержкам, стоявшим на пороге домов, рабочим в спецовках один вопрос: «Кубизм? Кубизм?» Это было единственное слово, которое он знал по-французски. И поскольку никто не мог ему ответить, американец скоро убедился, что кубизм прекратил свое существование. Бросив поиски, он отказался от намерения проникнуть в тайны новой живописи и сел на пароход, отправлявшийся обратно в Нью-Йорк.

Можно представить, насколько он был бы ошеломлен, если бы позднее узнал, что столкнулся тогда на улице с создателем кубизма, самим Пикассо, молодым человеком в спецовке, который возвращался от молочника, держа в руках ящик из-под молока…

* * *

Позировал я не один раз. В частности, Ренуар нарисовал несколько моих портретов, один из них – в костюме тореадора. В то время Ренуару было семьдесят пять лет. Разбитый ревматизмом, он продолжал работать с юношеским задором. Как сейчас вижу его отправляющимся на пейзаж: художника несли в кресле Большая Луиза и садовник Батистен. Кисть приходилось привязывать к его пальцам. Да, в таком вот состоянии он изобразил меня в расшитой куртке, черной шляпе и тореадорских туфлях-лодочках. У этой картины своя история.

Когда я сообщил художнику, что должен ехать в Испанию, Ренуар сказал:

– Мне уже давно хочется нарисовать тореадора. Один из моих натурщиков имеет такое же крупное телосложение, что и вы; поэтому постарайтесь привезти оттуда костюм тореадора вашего размера.

Но нигде, ни в Севилье, ни в Мадриде, ни в Толедо, я не мог найти костюм, который был бы мне впору. Поэтому пришлось сшить его на заказ. По возвращении в Париж таможенник, осматривавший багаж, насторожился, заметив красивый костюм.

– Это моя рабочая одежда, – уверенно сказал я.

– А-а-а, вы тореадор? Ну что ж, примерьте-ка.

Мне пришлось подчиниться. Я выглядел великолепно в расшитой золотом и серебром куртке и не менее роскошных штанах. Однако вокруг меня начали собираться зеваки. Я скрылся от любопытной толпы, впрыгнув в такси и велев доставить меня к Ренуару.

– Браво! – воскликнул художник, когда я вошел к нему. – Вы и будете мне позировать!

Я машинально взял розу со стола.

– Вы будете тореадором с розой, – сказал Ренуар, а затем добавил: – Нет. Роза будет сковывать меня, когда я возьмусь за ваши руки. Бросьте ее. Она будет цветовым пятном на ковре.

Я спросил у Ренуара, не надо ли мне побриться.

– Неужели вы думаете, что вас и бритого примут за настоящего тореадора?! – воскликнул Ренуар. – Единственное, о чем я вас прошу, – это не спать во время сеанса.

Позировать Ренуару было неутомительным занятием для модели: можно было разговаривать, даже шевелиться. Как-то раз, 14 июля, когда я позировал в Канне, толпа людей проходила под окнами мастерской, распевая во всю глотку:

Вперед, свобода дорогая,
Одушевляй нас вновь и вновь…[60]

Ренуар в раздражении сказал:

– Вы их слышите? Так вот, если бы вы знали, какое отвращение они питают в глубине души к этой «свободе», которая не сходит с их уст! Я раз спросил у одного человека: «Что же вам так не нравится в моей живописи?» – «Мне не нравится, – ответил он, – что вы рисуете с такой свободой…»

Ничто не могло отвлечь Ренуара во время сеанса с моделью. Люди входили и выходили. Однажды в мастерскую заявилась чета немцев. Они пришли, чтобы заказать художнику портрет супруги. В этот момент Ренуар рисовал натурщицу, на которой было платье с глубоким вырезом.

– Тля матам, – сказал с акцентом немец, показывая на свою жену, – я попросил бы, чтобы фы сделали более индимно.

– Вот так? – спросил Ренуар, приложив к груди натурщицы шарф и тем самым уменьшив ее декольте.

– Нет. Я же говорю фам: более индимно.

Тогда Ренуар приподнял шарф еще выше.

– Да нет же, нет! – возражал немец. – Софсем индимно, говорю я фам… Чтобы была фидна по крайней мере отна грудь…

Когда немцы ушли, Ренуар сказал: