Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

В плане общественной жизни зима была веселой. Развлечения, приемы и вечеринки так быстро следовали одни за другими, что король только неодобрительно качал головой. В разговоре с моим мужем он резко отозвался о нашем образе жизни, но меня никогда не попрекал и всегда был очень добр. В его лице я имела настоящего друга – и имею до сих пор, несмотря на все, что произошло с тех пор.

Мой веселый нрав, сдержать который не мог никакой этикет, забавлял его. С ним я всегда чувствовала себя легко. Мы пользовались взаимным доверием. Иногда он брал меня на охоту на лося, где я бывала единственной женщиной. Во время путешествий на поезде в его личном вагоне я играла в бридж с седобородым пожилым господином и радовалась, когда выигрывала несколько крон. Зимой я каждый день играла с королем в теннис на отличных закрытых кортах Стокгольма.

Короче говоря, мой свекор испортил меня, и мы с ним были такими добрыми друзьями, что я не могла удержаться, чтобы иной раз не разыграть его. Это иногда попадало в газеты, даже в несколько искаженном виде, но он всегда воспринимал подобные шутки без обиды.

Например, однажды зимой, когда мы ехали в специальном поезде из нескольких вагонов, чтобы покататься на лыжах в Далекарлии, я придумала переодеться пожилой дамой и подарить королю, который играл в бридж в головном вагоне, цветы. План был с восторгом одобрен моим окружением, и я приступила к гриму. У нас не было никакой косметики и очень мало пудры. Я нарисовала морщины жженой пробкой, а щеки натерла кусочками свеклы, спрятала глаза за темными очками и покрыла голову большой шерстяной шалью. Затем попросила у одной горничной плащ на меховой подкладке и надела его, вывернув наизнанку. Все было готово. Вагоновожатый остановил поезд на первой станции, и я сошла, неся три увядающих тюльпана, завернутые в кусок газеты. Один из адъютантов, посвященный в мистификацию, сообщил королю о желании пожилой женщины засвидетельствовать ему свое почтение. Меня повели к нему. Когда я вошла в вагон, он встал и сделал мне навстречу несколько шагов. Я отдала ему цветы, пробормотав несколько слов дрожащим голосом.

Но при виде моего нелепого букета в руках короля, серьезности, с которой он его принял, и церемонных лиц свиты, я больше не могла себя сдерживать. Я села на пол, пытаясь подавить смех и надеясь, что его примут за плач. Король, думая, что у пожилой дамы случился нервный приступ, повернулся к своему казначею и сказал по-французски не без волнения: «Enlevez-la, elle est folle!» («Уведите ее, она не в себе»).

Два адъютанта подняли меня. Перед моими глазами уже вставала картина, как меня выводят на платформу, и поезд уходит без меня.

«Это я, папа!» – закричала я сквозь смех, который сотрясал меня. Адъютанты отпустили меня, выпучив глаза. Король наклонился ко мне поближе, узнал меня и засмеялся. Это был розыгрыш, который действительно отлично удался.

В другой раз весной я взяла его с собой кататься в двухколесном экипаже, запряженном моим маленьким и очень быстрым американским рысаком, которого было трудно удержать, особенно в движении. На главной улице города конь закусил удила, и широкая публика получила возможность восхищаться своим королем в котелке набекрень и мной, в таком же в недостойном виде. Каждый из нас яростно дергал вожжи, силясь остановить коня.

Такие небольшие шалости вскоре создали мне в Швеции определенную репутацию. Обо мне говорили, что я сорвиголова, но это вовсе не раздражало меня. Обо мне рассказывали разные анекдоты и приписывали мне подвиги, о которых я даже и не мечтала. Но я всегда держалась в рамках и всегда знала, как далеко можно заходить, не причинив никому обиды, ибо шалость может оставить отметину.

Прежде чем вновь поселиться за городом в конце той зимы, я отправилась в Булонь навестить своего отца. Я любила эти визиты; простая и спокойная жизнь его семьи благотворно действовала на меня после той публичности, которая была характерна для жизни в Стокгольме. Мы гуляли, иногда посещали театры, но чаще оставались по вечерам дома. Отец читал вслух, а в это время мы с мачехой вышивали. С годами между мной и моим отцом узы любви еще более окрепли. Поэтому однажды, когда во время моего визита он почувствовал необходимость учинить мне строгий допрос о моих шалостях в Швеции, преувеличенные слухи о которых так или иначе дошли до него, я была задета за живое. От него я впервые с удивлением узнала о том, как беспощадно интерпретируются мои детские глупые выходки. От него я услышала о «репутации», которую я стяжала. Это было мое первое прямое столкновение с людской недоброжелательностью, и я была глубоко подавлена. Много времени спустя, после того как отец уже забыл об этом разговоре, я часто вспоминала это, и всегда мое сердце сжималось.