Воссоединение

– Очень старая, – повторила миссис Керш над пустой чашкой, озорно глядя на Беверли этими пожелтевшими глазами. Торчащие зубы вновь показались в отвратительной, почти что похотливой улыбке. – Из дома со мной он прибыл. На нем вырезана монограмма «РГ». Вы заметили?

– Да. – Собственный голос донесся откуда-то издалека, а часть рассудка верещала: «Если она не знает, что ты заметила все эти изменения, может, ты выкрутишься. Если она не знает, не видит…»

– Мой отец. – Слово это она произнесла, как «отьец», и Беверли увидела, что изменилось и платье. Стало чешуйчатым, зашелушилось черным. Камея превратилась в череп с отвисшей челюстью. – Его звали Роберт Грей, но он больше известен как Боб Грей, больше известен как Пеннивайз, Танцующий клоун. Хотя и это не его имя. Но он любил пошутить, мой отьец.

Она вновь рассмеялась. Некоторые зубы почернели, как и платье. Морщины на коже углубились. Сама кожа, раньше молочно-розовая, стала болезненно-желтой. Пальцы превратились в когти. Она ухмыльнулась Беверли.

– Съешьте что-нибудь, дорогая. – Голос поднялся на пол-октавы, но в нем прибавилось скрипучести, и теперь он звучал, как дверца склепа, поворачивающаяся на петлях, забитых сырой землей.

– Нет, благодарю вас, – услышала Беверли фразу, которую ее рот произнес высоким голосом ребенка, спешащего домой. Слова эти, похоже, родились не в ее мозгу; они сорвались с губ, а потом им пришлось проникнуть в уши, чтобы она узнала о том, что сказала.

– Нет? – переспросила ведьма и вновь ухмыльнулась.

Ее когти скребли по тарелке. Она принялась обеими руками заталкивать в рот пирожные с мелассой и глазированные ломтики торта. Ужасные зубы разжимались и сжимались, разжимались и сжимались, ногти, длинные и грязные, протыкали сладости, крошки сыпались вниз по костлявому подбородку. Изо рта воняло разлагающимися трупами, которые разорвало напором распирающих их газов. Смех теперь напоминал сухое клохтанье. Волосы редели. Сквозь них уже проглядывал чешуйчатый череп.

– Ох, он любил шутить, мой отьец. Это шутка, мисс, если вы их любите: мой отьец выносил меня, не моя муттер. Он высрал меня из жопы! Хи! Хи! Хи!

– Я должна уйти, – услышала Беверли свой, такой же пронзительный голос – голос маленькой девочки, которую очень обидели на ее первой вечеринке. Она смутно отдавала себе отчет, что в чашке у нее не чай, а дерьмо, жидкое дерьмо, подарочек из канализационных тоннелей под городом. И она выпила этого дерьма, немного, всего маленький глоточек, Господи, Господи, благословенный Иисус, пожалуйста, пожалуйста…

Женщина скукоживалась у нее на глазах, худела; теперь напротив нее сидела карга с лицом – сморщенным яблоком, смеющаяся пронзительным, хрюкающим смехом и раскачивающаяся взад-вперед.

– Мой отьец и я – одно целое, – говорила она. – Что я, что он, и, дорогая моя, если тебе хватает ума, тебе лучше убежать туда, откуда ты приехала, убежать быстро, потому что, если останешься, все будет хуже смерти. Те, кто умирает в Дерри, не умирают по-настоящему. Ты знала это раньше; поверь в это и теперь.

Медленным движением Беверли уперлась ногами в пол. Словно со стороны увидела, как упирается ногами в пол и отодвигается от стола и от ведьмы, в ужасе, не веря своим глазам, не веря, потому что впервые осознала, что аккуратный маленький обеденный столик – не из темного дуба, а из сливочной помадки. Прямо у нее на глазах ведьма, все еще смеясь, кося старыми желтыми глазами в угол комнаты, отломила кусок и жадно засунула в черную дыру – свой рот.

Теперь она видела, что чашки сделаны из белой коры, на которую аккуратно нанесена полоска синей глазури. А Иисус Христос и Джон Кеннеди – леденцовые, и когда Беверли посмотрела на них, Иисус показал ей язык, а Кеннеди липко подмигнул.

– Мы все ждем тебя! – закричала ведьма, и ее ногти прочертили глубокие бороздки на поверхности стола из помадки. – Да! Да!

Плафоны над головой стали карамельными шарами, стены обшили панелями из жженого сахара. Беверли посмотрела под ноги и увидела, что ее обувь оставляет следы на половицах, которые и не половицы вовсе, а плитки шоколада. В комнате стоял удушливый запах сладкого.

«Боже, это же «Гензель и Гретель», это же ведьма, которой я боялась больше всего, потому что она ела детей…»

– Ты и твои друзья! – смеясь, кричала ведьма. – Ты и твои друзья! В клетке! Пока не прогреется печь! – Под ее лающий смех Беверли побежала к двери, но бежала она, как в замедленной съемке. А смех ведьмы бился и кружил над ее головой стаей летучих мышей. Беверли заорала. Подъезд вонял сахаром, нугой, карамелью и тошнотворной синтетической клубникой. Ручка двери, ранее из искусственного хрусталя, превратилась в чудовищный сахарный кристалл.

«Ты тревожишь меня, Бевви… очень ТРЕВОЖИШЬ!»