Восстание. Документальный роман

Туман плыл со дна ущелья, поднимаясь все выше и не теряя густоты, и вползал в еловый лес, окутывая стволы и извиваясь в низинах. Затем его клубы вырывались на поле и склоны и ложились пухлым одеялом на валуны и скальные останцы. Горная цепь, уходящая к горизонту, расцвела нежным оранжевым — цвет бежал от одной вершины к другой, будто кто-то касался кистью по очереди каждой и окрашивал их. Вершины эти были невысоки и покрыты курчавой шерстью леса, но то здесь, то там возвышались гранитные стены. Очертания хребтов казались плавными, однако кое-где они обрывались пропастями. На вершинах сидели как шапки кучевые облака, показывая стадам собратьев, что скальные ножи лучше обползти, чтобы не попасться на их острия. Воздух был столь влажен, что, казалось, им можно наполнять стаканы и пить. Смешиваясь с туманом, он несся по бортам распадка и омывал зеленые домики, спускающиеся вниз по террасе рядами по два. Было ясно, что именно так происходило и миллион, и тысячу лет назад, и даже полвека назад, когда в висячей долине устраивали склон для катания горнолыжников. Стояла хрустальная тишина, как в первый день творения: внизу, в долине, не ходили поезда, не рычали моторы взбирающихся по серпантину автомобилей, и казалось, надломи за несколько километров отсюда ветку, звук прогремит как раскат грома. Чтобы отгородить склон, где катались мужчины в картузах и гетрах, а также дамы в кринолинах, архитектор высадил ели чрезвычайно плотно, почти стеной. Вероятно, поэтому так нестерпимо пахло хвоей, и запах этот был острым, химическим. Наконец в безмолвии родился звук и, расширяясь, заполнил собой тишину — гудели, обрывались один за другим удары колокола, монотонные, высокие и чуть истошные. Это лупил в рельс надзиратель Романек, недалеко от виселицы, у карантинного барака, откуда доктор вчера вновь забрал пятнадцать цыган.

Я хотел выяснить, что случилось с цыганами, в ревире вечером, когда дежурил Мазуров. Он, полевой хирург, пригодившийся немцам, вызвал меня туда под предлогом осмотра раны. Загружая гранит в вагонетку, я повредил руку — задумался и неаккуратно свалил красноватый, острый с прожилками камень. Ладонь оказалась рассеченной, а главное, я едва не перерезал себе сухожилия. Все это было мелочью в сравнении с изжогой, не проходившей месяцами. Также поначалу я боялся каждого поноса, потому что дизентерия здесь означала смерть, но Мазуров меня успокоил, сказав, что это диарея, а диарея хоть и звучит близко к дизентерии, но разница меж ними как между печью, которую топят торфяными брикетами, и крематорием. Обо всем этом я успел подумать за минуту после завершающего перезвон Романека удара по рельсу. Я натянул холодную и не высохшую после вчерашнего ливня робу. Ливень здесь, в Вогезских горах, был таким же привычным, как химический запах хвои, и часто обрушивался несколько раз на дню — иногда через считанные минуты после испепеляющего солнца и отсутствия каких-либо облаков на небе. Шум льющейся воды, миллионов ручейков — не такой громкий и барабанный, как в водосточных трубах, не шуршащий по асфальту и всасываемый уличной решеткой городской ливень, а звук неостановимого, плотоядно журчащего потока въелся в меня и гремел в ушах даже в безветренную, безмолвную погоду.

Рельс еще не перестал гудеть, а многие уже подняли свои тела с коек и потянулись в умывальню. По тому, кто переставлял ноги, а кто оставался лежать или поднимался так, будто вытягивал свое тело из клея, мы научились почти безошибочно судить, сколько проживет человек и как быстро его отошлют в ревир, подле которого дымил крематорий. Спешить к кранам имело смысл не потому, что воды не хватало или нас ждали на аппельплаце, а потому, что в сенях барака стояли дерматиновые ботинки с деревянными подошвами, и тот, кто подбегал первым, влезал в подходящую пару. Драк и толкотни почти никогда не было, несмотря на то что мы делили барак с превосходящими силами поляков и, по мысли Крамера, нам надлежало грызть друг другу глотки. Ничего такого не случилось — не потому, что мы чувствовали сострадание или сдружились, нет, просто у всех было мало сил и никто не хотел их тратить на кулачные бои. Крамер не очень расстроился, в конце концов ему как начальнику концентрационного лагеря Нацвейлер было важно только, чтобы заключенные выполняли работу. Управление лагерей имело контракт с фирмой Deutsche Erd und Steinwerke, и весь камень увозили вагоны с их клеймом. Об этом не реже раза в неделю кричал на построении заместитель Крамера Нитш. «Вы совершили преступления против Германии и лично фюрера, поэтому труд — ваш единственный шанс оправдать свое существование и принести пользу рейху.

Трудитесь как можно усерднее, ничего другого от вас не требуется». Зачем Нитш орал, было совершенно непонятно, так как все это поняли, смирились и ни о чем другом не помышляли, чудовищно уставая от работы в карьерах.