Восстание против современного мира

Чтобы следовать развитию сил, оказавших решающее влияние на Западный мир, здесь необходимо кратко рассмотреть католичество. Оно получило свою форму при помощи очищения раннего христианства от разнообразных крайних его аспектов; при помощи организации обрядового, догматического и символического корпуса помимо простого мистического, сотериологического элемента; а также при помощи заимствования и адаптации доктринальных и организационных элементов римского мира и античной цивилизации в общем. Именно так католичество иногда демонстрировало «традиционные» черты, которые, тем не менее не должны вызывать никаких сомнений: то, что в католичестве имеет подлинно традиционный характер, не является типично христианским, а то, что в католичестве является специфически христианским, едва ли можно считать традиционным. Несмотря на все попытки примирить разнородные и противоречивые элементы, [801] и несмотря на всю свою деятельность по заимствованию и адаптации, католичество всегда демонстрировало дух лунных, жреческих цивилизаций и продолжало, хотя и в иной форме, антагонистическое воздействие южных влияний, которому оно предоставило реальную организацию при помощи церкви и ее иерархии.

Это станет очевидным, если мы исследуем развитие принципа власти, на который предъявляла права церковь. Впервые века христианизированной империи и в византийский период церковь все еще подчинялась имперской власти —на церковных соборах епископы оставляли последнее слово правителю не только в вопросах дисциплины, но и в вопросах доктрины. Но постепенно произошел переход к равенству двух властей —церковной и имперской; обоим институтам стали приписывать сверхъестественный авторитет и божественное происхождение. По прошествию времени в каролингском идеале мы находим принцип, согласно которому король должен править как духовенством, так и народом: согласно божественному установлению император должен заботиться о том, чтобы церковь выполняла свою функцию и миссию; отсюда он непросто коронован при помощи символов, свойственных священническому посвящению, но также имеет право смещать и изгонять недостойных священников —монарх является, согласно Катвульфу, царем-священником по чину Мельхиседека, в то время как епископ является просто викарием Христа. [802] Таким образом поддерживалась более древняя традиция; однако с другой стороны появилась идея, согласно которой королевскую функцию нужно сравнивать с функцией тела, а священническую —с функцией души; тем самым идея равенства двух властей была оставлена, что готовило почву для реальной инверсии отношений.

Действительно, если в каждом разумном существе душа является принципом, решающим, что будет делать тело, как можно думать, что те, кто имеет власть только в общественной области, не должны подчиняться церкви, за которой они признали исключительное право на души и их водительство? Таким образом, церковь в итоге стала оспаривать доктрину божественной природы и происхождения королевской власти и считать ее равнозначной ереси и продиктованной гордыней подмене понятий. Она также стала считать правителя всего лишь простым мирянином, равным всем прочим перед Богом и той же церковью, и простым чиновником, наделенным людьми властью в соответствии с естественным правом. Правитель должен получать от церковной иерархии тот элемент, который не даст его правлению стать civitas diabolim. [803] Бонифаций VIII, который, не колеблясь, садился на трон Константина с мечом, короной и скипетром и объявлял: «Я —Цезарь, я —император!», воплощает логическое заключение теократического переворота южного характера, при котором священнику вручаются два евангельских меча (духовный и светский). Сама империя стала считаться просто beneficium, даруемой Папой человеку, который в свою очередь приносил церкви ту же вассальную клятву, что и феодал приносил человеку, его посвятившему. Но так как духовность, которую глава римской церкви должен был воплощать, оставалась по своей сути духовностью «слуг божиих», можно сказать, что подобный гвельфский переворот вовсе не представлял собой реставрацию первоначального «солнечного» объединения двух властей. Он просто свидетельствовал о том, что Рим утерял свою древнюю традицию и стал представлять в Европе противоположный принцип —господство истины Юга. В смешении, которое начало затрагивать даже символы, церковь, с одной стороны притязавшая на символ солнца (империи она приписывала лунный символ), с другой стороны использовала символ Матери и считала императора одним из своих «детей». Таким образом, гвельфская идея политического верховенства отмечала возвращение к древней гинекократическои концепции, в которой власть, превосходство и привилегия духовного первенства приписывалась материнскому принципу, а мужской принцип связывался со светской и бренной реальностью.