Восстание

В деревне Влэдуца около сожженной усадьбы улица была запружена толпой крестьян, стоявших на коленях под охраной солдат с винтовками наперевес и примкнутыми штыками. Навстречу пролетке вышел сержант:

— Назад!.. Назад!.. Сюда нельзя!

Все попытки уговорить его оказались тщетными. Григоре Юге пришлось сойти и получить у офицера разрешение проехать дальше. Еще издали он услышал, как отставной полковник Штефэнеску в бешенстве орет на крестьян:

— Признавайтесь, разбойники, кто из вас поджег усадьбу? Не признаетесь?.. Лучше скажите добром, не то до смерти всех запорю!.. Говорите, кто здесь грабил?

Узнав Григоре, полковник горестно пожаловался, указывая на развалины:

— Посмотрите, сударь, что осталось из того, что я собирал всю жизнь!.. Поглядите только, что сделали со мной эти бандиты!.. Расстрелять их всех без малейшей пощады, коли не пожалели моей старости!.. Я-то надеялся, что они не все разграбят и уничтожат, примчался сюда и вот что нашел!

Голос полковника дрожал от горя и гнева.

— Разойдитесь по сторонам, пропустите пролетку! — гаркнул младший лейтенант, когда Штефэнеску наконец выговорился.

Крестьяне стали приподниматься, чтобы очистить дорогу, но офицер испуганно закричал:

— На колени! На колени! Солдат, бей его!.. Бей его, солдат!..

Пролетка продолжала свой путь через Бабароагу и Глигану до Леспези, где задержалась дольше. Григоре самому себе не признавался, что для него самое страшное — увидеть тело Надины, а не останки отца. Он не встречал ее после благотворительного бала «Оболул», и в его памяти жили ее вкрадчивые, змеиные, чувственные движения в танце апашей, оставившем болезненный след в его сердце. Сейчас в церкви, перед катафалком, на котором лежало ее окоченевшее уже несколько дней назад тело, прикрытое грубой простыней, перед мысленным взором Григоре вновь возникла та же картина — теплая, по-кошачьи гибкая, прекрасная Надина, с которой он как будто не расставался ни на миг. Григоре не посмел приподнять край простыни, боясь навсегда утратить пленительный образ той, кого он любил и кто даровал ему все страдания и радости любви.

Он сел у изголовья покойницы, уткнув лицо в ладони, и долго оставался так в одиночестве. На пюпитре клироса лежало несколько старых молитвенников с деревянными переплетами и грязными страницами. Тяжелый трупный запах сжимал горло, но не раздражал Григоре. Вяло текли мысли о том, что только он один вправе и обязан похоронить Надину, так как хотя их развод и разрешен, но еще не оформлен; то думалось, что по воле рока она умерла как раз в деревне и это, быть может, кара или просто ирония судьбы — ведь она так ненавидела деревенскую жизнь; то представлялось, что, случись это несчастье двумя неделями позднее, он был бы ей уже совсем посторонним человеком.

Титу Херделя давно вышел из церкви, не выдержав тошнотворного запаха. Офицер сказал ему, что в Амаре, видимо, произошло что-то ужасное — выстрелы доносились даже сюда. Позже они сообщили об этом Григоре Юге, но тот все-таки решил продолжить путь. Офицер воспротивился. Пока не вернется патруль, направленный в Амару, чтобы разведать обстановку, он не может разрешить им ехать дальше, так как рискует понести суровое наказание. Они подождали еще и двинулись в Амару лишь к вечеру, но в церковь Григоре уже не возвращался…

На околице Амары и дальше на улице все еще валялись трупы — тела лежали там, где их настигли пули. Кое-где стонали и корчились умирающие. Возница то и дело указывал кнутовищем:

— Глядите-ка, еще мертвец… И там… А этот, кажись, дышит, видите?

Исбэшеску узнал Кирилэ Пэуна, потом Николае Драгоша… Титу Херделя в ужасе воскликнул:

— Здесь, по-видимому, разыгралось настоящее сражение!

Один лишь Григоре молчал; казалось, он ничего не видел.

У церкви их проверил один патруль, у корчмы — другой. Подъехав к усадьбе, пролетка остановилась. Григоре, Титу и Исбэшеску прошли через главные ворота, увенчанные голубятней. Белые голуби томно ворковали. Аллеи парка были затоптаны, словно по ним пронеслось стадо одичалой скотины. Всюду царила такая тишина, что слышно было, как на улице протяжно зевает возница и встряхивает бубенцами лошадь, пытаясь смахнуть с себя усталость. Уцелевшие стены новой усадьбы мрачно чернели на свинцово-синем вечернем небе.

Григоре внимательно все разглядывал, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, будто попал сюда впервые, но около развалин не задержался. С заднего двора неожиданно вынырнул приказчик Леонте Бумбу, испуганный, точно он не верил своим глазам, а из старой усадьбы выбежала стряпуха Профира. Она тут же стала причитать хриплым, мужским голосом и бросилась целовать хозяину руку, орошая ее слезами. Григоре задал несколько вопросов и с равнодушным видом выслушал ответы, словно зная их заранее или не интересуясь ими.