Восставшие из рая

Потом открылась дверь Ларя, и оттуда вышел человек в белом одеянии, прошитом серебряными нитями.

– Глава! – пронеслось по собравшимся.

Один из Страничников услужливо подал Главе незажженный факел; человек в бело-серебряной одежде тронул его, и факел зажегся сам по себе, а Глава медленно двинулся к столбу, у которого застыла мама.

Подойдя, он обернулся, и я сумел разглядеть его лицо.

– Папа? – прошептал я. – Папа, что ты делаешь? Это же мама!

Мой крик заметался между белыми людьми, разрушая видение… нет, не крик – шепот… тишина…

…А потом все исчезло, и я увидел над собой встревоженное лицо Бакса.

– Дядя Бакс… – выговорил я. Слова давались мне с трудом. – Нам в Ларь идти надо. Там…

Кругом стояли люди. Черч, Вила, Пупырь… Свидольф-Страничник…

Я видел, что они не понимают.

– Дядя Бакс, Вила, – дайте мне руки, я вам покажу! Там – мама…

Глава пятнадцатая Зверь-Книга

Книга – жизнь, по которой мы проходим с тоскою, надеясь, что кормчий без руля проведет наш корабль.

Ф.-Г. Лорка

Что, финала небось ждете? Развязки? Не врите, по глазам видно – ждете… Как удавы – добычу. Вон у вас глаза какие – нетерпеливые. И обманчиво-сонные, словно и не вы это вовсе, и не ждете, и вообще здесь совершенно ни при чем. Это все потому, что вы не звери и тем более не книги; люди вы, и этим все сказано, и хорошее, и разное…

Люди вы. Вот и листаете страницу за страницей, даже не задумываясь о том, что сама книга отнюдь не жаждет завершиться; что для нее иной финал – хуже смерти, потому что за ним – пустота, скука и больше ничего.

Люди вы. Вот и живете завтрашним днем, в отличие от зверя, для которого есть лишь вечное «сейчас», а все это ваше «завтра» или «послезавтра», равно как и ваши книги, – штука несъедобная и бесполезная, а то и несуществующая.

Люди вы, а не книги; впрочем, не всегда…

Ведь сказал же кто-то из ваших великих:

– Не верьте словам и знакам…

Может, это Я сказала, а он украл?

Эх, вы…

* * *

…Через мгновение Книжный Ларь сотрясся до основания от неистового рева. Потому что на белых простынях Обряда Чистописания, среди Знаков, в экстазе образующих Слова и Фразы, возник совершенно посторонний человек.

Не Человек Знака.

Просто человек.

Как с неба свалился.

И клочья Переплетного тумана метались в воздухе.

А боль Книги, на прообразе страницы которой в самый священный момент объявился новый, лишний – лишний! – Знак; да нет же, не Знак – Человек, клякса нелепая!.. Боль эта и выплеснулась диким ревом зверя, сунувшего лапу в костер.

Худенькая женщина испуганно озиралась по сторонам, инстинктивно прижимая к груди удлиненный сверток, висевший у нее на шее и похожий на стручок неведомого дерева; женщина стояла и словно не замечала, не понимала – где она, что она, зачем она?!

А вокруг уже задвигались, засуетились потрясенные святотатством Страничники, Господа Фразы, Хозяева Слова, Люди Знака…

Сага о мече, которого нет

– Над башней пляшут языки огня,
Пора расстаться с праздничным нарядом.
– Пожалуйста, не забывай меня:
Мы в день последней битвы встанем рядом.

Э.-Р. Транк

1

Если бы Ингу спросили – как это все произошло? – она бы мало что смогла ответить, кроме: «Пришел Бредун, взял меня за руку и повел». Пришел, взял и повел. И все. Когда ожидание сменяется действием, мы зачастую все еще ждем и не успеваем сразу понять, что ждать-то, в сущности, уже нечего. Если бы Ингу спросили… Но ее никто не спрашивал. И дело обстояло действительно так.

Пришел Бредун – непривычно серьезный и сосредоточенный, – молча взял Ингу за руку, мельком глянул, при ней ли нож, и повел ее прочь от хутора. Наверное, он вел ее короткой дорогой, если можно предположить, что у этого Бредуна были короткие дороги, – и Инга не успела оглянуться…

Вернее, она успела оглянуться. Только это ни к чему не привело. Вкрадчиво зашелестела сухая осока, плеснула рыба в свинцово-замершей реке, и белесые пряди Переплета обвили чахлые сосны поблизости, переползли через спящую воду и зазмеились по дальнему берегу, пересекая чужой мир, отгораживая добычу, попавшую в туманную паутину.

Они уже пришли. Инга узнала бы это место с завязанными глазами.

Неподалеку, у самого края Переплета, горел костер. Он немилосердно дымил и вообще напоминал не костер, а угасающее кострище; тлеющие угли, подернутые серым пеплом и золой, и изредка вспыхивающие языки пламени.

У костра валялся уже знакомый Инге франт Момушка. Он был по-прежнему неестественно чист и аккуратен, только сменил пижонский галстук на крохотную черную бабочку. Дальше горел еще один костер, и еще, и у каждого костра кто-то сидел, а от одного из них Инге даже помахали рукой, но она не разобрала – кто именно.

Инге почему-то очень хотелось, чтобы это был азиат-оборванец, которого звали Марцеллом.

Момушка приподнялся на локте и расплылся в ехидной ухмылке.