Восставшие из рая

Я улыбалась и легко-легко проваливалась в теплую мякоть сна. И снова видела Энджи — заросшего клочковатой бородой и с воспаленными глазами, видела странных людей в белоснежных балахонах, согнувшихся в поклоне перед моим мужем, видела его лицо — окаменевшее в страшном усилии, чем-то похожее на лицо Атланта с офорта Марли, когда небо впервые опустилось титану на плечи...

Я видела Талю — вытянувшегося, даже возмужавшего, очень похожего на своего отца; Таля сидел в какой-то избе, а напротив сидела женщина средних лет, однорукая и напоминающая Иоганну, и женщина эта что-то втолковывала моему сыну, а он послушно кивал — что было совершенно непохоже на знакомого мне неугомонного Тальку — и перебирал в пальцах разные корешки, веточки, листья...

«Таля!» — попробовала я позвать его, и он вскинул голову, зашарил глазами вокруг себя, а потом понурился и сломал корешок пополам.

Я видела Бакса — он расположился на крыльце и точил две кривые железяки. Он всегда любил возиться со всякими убийственными штуками; а у ног его копошились в траве два маленьких лохматых человечка, они боролись друг с другом, и я впервые услышала голос Бакса, впервые в моих беззвучных снах пробился живой звук.

— Ногу, ногу подставляй, Болботун, — бормотал Бакс, ногтем пробуя лезвие, — так, а теперь на себя... Что, Падлюк, съел?!. Пищи — не пищи, а кинул он тебя! Болботун у нас герой... вон Вилисса говорит, что это он самолично про Анджея вести из Ларя принес, когда нам еще тела потом наколдовывали... Трех кабанов чуть не насмерть загнал, а за одну ночь добрался! Слышь, Болботуша, как ты этих дьяволов клыкастых уболтал, чтоб они тебя не жрали, а везли? Ну ладно, не хочешь говорить, и не надо... Ногу, ногу подставляй!.. вот так...

Голос поплыл, заглох, и вновь — тишина.

Сны. Поначалу я не связывала их с собранием Неприкаянных, о котором никто не заговаривал, словно его и в помине не было; я не связывала сны даже с визитами Бредуна. Он прибегал по два раза на день, но ненадолго, запыхавшийся и возбужденный, он пил с Черчеком, шутил с Иоганной, рявкал на Йориса — тот понимал и любил именно такую форму общения — и разговаривал со мной исключительно о пустяках.

Не связывала сны с Бредуном, а вот — само связалось.

Это Бредун заставил меня все время носить нож. Он сам привязал к ножнам две тесемочки и подвесил их мне на шею, строго-настрого приказав не снимать даже в постели.

— Тепло ему нужно, — загадочно сообщил Бредун. — Живое тепло, и чтоб капусту ни-ни...

Нож на удивление уютно примостился у меня за пазухой и по ночам маленьким зверьком лежал рядом. Я спала, видела сны, а когда просыпалась — ножны зачастую были крепко зажаты у меня в руке, и спокойная сила бродила в сонном теле.

А днем меня иногда знобило. И к вечеру — тоже. Иоганна поила меня горькими отварами и настойками, Йорис подарил меховую безрукавку, и я одевала ее по вечерам. Мы гоняли чаи, Иоганна все чаще заговаривала о приближающихся родах, старик хмыкал в бороду, а потом я шла спать.

И видела сны.

Так текло время в постоянном ожидании чего-то...

24.

Мама,

вышей меня на подушке своей.

Ф. Г. Лорка

ТАЛЬКА

Я — мальчишка. Это обидно и неумолимо, как понимающая улыбка Бакса.

Впервые я понял это, когда испугался пришествия Боди.

Я стоял в десяти шагах от того страшного, что творил Бакс, в животе ворочался кусок тающего льда, и руки тряслись от ужаса и непонятной тяжести.

Потом я обнаружил, что до сих пор держу Черчекову тяпку — но это уже потом, когда Бакс говорил мне разные успокаивающие слова.

— У каждого свое оружие, — говорил он, — просто его надо сперва найти. Например, кому-то человека застрелить — раз плюнуть, а вот ножом ни в какую... Только представит себе, как лезвие в тело входит, как кровь ему на одежду выплескивается, как руку надо рывком назад — все, пиши пропало. Или саблей — запросто, а дубиной или топором — ни за что. У каждого свое оружие, Таля. Иному умереть легче, чем убить, и это тоже — оружие...

— А ты? — всхлипнул я, и Бакс осекся, нахмурился и замолчал. — Ты же не выбираешь!..

— Я сам — оружие, — непонятно и глухо ответил он. — Не приведи Бог кому другому...

Я выронил тяпку и побрел в дом.

Я — трус. Вила специально не позвала меня, когда они стали хоронить убитых Боди, но я пошел сам — что я хотел доказать самому себе? — и ворочал твердые, как поленья, трупы, внутренне содрогаясь; помогал таскать тела к опушке, где мы вырыли большую яму, и долго стоял у засыпанной могилы, шепча слова, приходившие на язык неизвестно откуда.

Вила одобрительно поглядывала на меня и молчала.

Своих мы зарыли поодаль, и там я тоже постоял, сколько надо.

Вечером Вила учила меня раскидывать Сеть. Это было трудно — словно недавно ослепший человек учил прозревшего слепого от рождения видеть мир — но я с третьего раза сообразил и вошел в нужный ритм.