Восточней Востока

8.30. Около 150 студентов нарушили систему сигнализации на железнодорожной линии Ямато возле станции Такатанобаба. Движение поездов, возобновленное было вскоре после восьми часов, снова приостановилось.

9. 00. Студенты пытались напасть на полицейскую будку в четвертом квартале района Гинза. Полицейская будка в Ниси-Окубо пострадала от огня. Студенты построили баррикады перед полицейской будкой и подожгли две автомашины, стоявшие поблизости.

10.40. Движение поездов на линии Ямато было вновь прервано…»

Таковы данные сводки. Они достаточно красноречивы. Все перемешалось: благородные лозунги борьбы за мир, против войны во Вьетнаме, против иностранных военных баз на территории Японии, молодая отвага, риск — и разрушение железнодорожного оборудования, от которого страдают явно не империалисты, а десятки тысяч простых токийцев, застрявших в поездах по пути домой, очень похожая на провокацию кража пистолета, наконец, мирная демонстрация, которая была прервана в результате нападения ультралевых…

«Фракционная борьба студентов песет кровопролитие и смерть», — писал несколькими днями раньше в «Майнити дейли ньюс» публицист Хидетака Нава. Набранный крупным шрифтом заголовок его статьи был явно рассчитан на то, чтобы еще больше припугнуть читателя, в самой статье были определенно сгущены краски — но какие-то факты в ней соответствовали истине.

И, возможно, после прочтения этой статьи, иллюстрированной выразительными фотографиями, кое-кто из читателей уже, так сказать, с пониманием читал помещенный на обороте большой — на целую полосу — материал о том, как солдаты «сил самообороны» готовятся к столкновениям со студентами на улицах. На всякий случай. Потому что волнения, даже затихнув на время, могут возобновиться вновь и вновь.

Чем кончится дело? Каковы перспективы молодежного движения? Куда оно придет и к чему приведет страну? В Японии никто, насколько я понял, не был в состоянии ответить на эти вопросы. Наиболее определенное суждение из всех, какие я слышал, было примерно таким:

— Студенческое движение мы можем расценивать сейчас как некий индикатор, со всей определенностью указывающий на то, что в стране что-то неблагополучно. Социальное равновесие отсутствует. Что-то должно измениться. Может быть, не только в нашей стране. Во многих странах. Доныне крупные изменения приходили в мир в результате войн. После первой мировой войны родилась ваша Советская Россия. После второй мировой войны — другие социалистические страны. Сейчас война стала невозможной, все большее число людей осознает, что в третьей мировой войне может не оказаться победителей. Общество ищет каких-то новых путей для самоизменения, молодая, в том числе, если хотите, и чисто биологическая, и нервная энергия, аккумулированная в молодежи, — какого-то приложения. Мир должен измениться? Как? Вы слишком много хотите от меня, если рассчитываете на точный ответ. У нас много теорий — и у нас нет теории. Поговорим через двадцать лет!

В этом рассуждении отчетливо проглядываются слабые места. Но и рациональное зерно в нем явно присутствует.

А мне по далекой ассоциации вспоминается один из вечеров в Синдзюку.

— А теперь пойдемте посмотрим «го-го», — сказали мне мои спутники.

В подвальчике, куда мы спустились, заплатив на одном из поворотов многоколенчатой узкой лестницы положенное количество иен за вход, были низкие, черные, как будто прокопченные своды, краска на которых пузырилась от сырости. Отчаянно ревела извергаемая двумя огромными динамиками музыка. Она была явно слишком громкой, слишком резкой, если можно так выразиться — слишком большой для такого тесного помещения, ей бы звучать на площади, что ли. Но собравшимся здесь людям, казалось, именно такая музыка и нужна. Людей было много, людям было тесно, но, кажется, так тоже было надо. Худенькая девушка, стоявшая, по-видимому, на стуле, что-то пела, возвышаясь в центре колышущейся толпы, хотя самая попытка запеть на фоне ритмического грохота музыки выглядела более чем парадоксально. Впрочем, может быть, она и не пела, а только шаманила, чуть приоткрывая рот, запрокидывая бледненькое личико и безвольно уронив руки вдоль колеблемого, как стебелек на ветру, тела.

Сам же танец состоял в ритмическом раскачивании и переминании с ноги на ногу. Каждый — в одиночку, каждый — сам по себе. Никаких парочек, никаких прижиманий, никакого даже намека на секс. Ни улыбки на лицах. Только серьезность, сосредоточенность и капельки пота на лбу. Каждый сам по себе, и вместе с тем все разом. И хотя никто, по-видимому, не вкладывал в этот танец глубоких подтекстов в отличие от хиппи — было что-то грозное в этом раскачивании. Казалось, хотят раскачать землю…

А может, следовало бы опять вспомнить к случаю Станислава Лема и придуманную им «бесильню»?

Хоккайдо — остров пионеров