Восточные сюжеты

Мария отсылала раза два Катю спать, но та упрямо ждала окончания этого странного занятия. Простеганные куски сатина обрели форму ватника. Клава отпорола подкладку Катиного пальто, вдела в него ватник, приладила подкладку и уже вместе с ватником накрепко пришила ее к пальто.

Далеко за полночь воткнула иголку в моток:

— Ну вот, теперь можешь быть спокойной. — А потом, с усилием встряхнув его, кивнула Кате: — Надень!

Пальто грузом навалилось на Катины плечи, потянуло ее книзу.

— Ну как? По-моему, незаметно, — сказала Клава, довольная собственной работой.

«Незаметно!» — разозлилась Катя на тетку. — Попробовала бы сама надеть. Всегда придумает такое, чтобы помучить меня!» И на маму обиделась: «Вздумалось ей пришивать к моему пальто этот ватник!..» Готова была расплакаться — было пальто, перешитое из маминого, в котором Катя чувствовала себя уютно, оно ей очень нравилось, в нем ей было тепло и на улице, и в туннеле метро, на деревянном настиле, где они с мамой спали, а теперь его нет, обманули, отняли, пальто стало чужим, и душно в нем, жарко.

— Что стоишь как вкопанная? Походи, подвигайся! — Клава толкнула Катю в спину. Катя нехотя сделала два шага и остановилась.

— Не буду я ходить. Я спать хочу… — А у самой вот-вот потекут слезы. Но ни за что не заплачет при тетке!.. Мария быстро сняла с дочери пальто и бросила на кровать. Металлическая сетка глухо отозвалась, пальто камнем провалилось в пуховую яму.

На столе, рядом с лоскутами синего сатина, иголкой, воткнутой в моток, и ножницами, лежало одиннадцать монет. На одной из них Катя увидела профиль бородатого человека. Она хотела взять одну, чтобы разглядеть этого мужчину, да пока раздумывала и одолевала в себе робость, мать придвинула все одиннадцать монет к сестре:

— Возьми, Клава. Это тебе. — Будто откупилась.

— Мне? — Клава вспыхнула, обеими руками быстро собрала со стола монеты и порывисто обняла Марию, звучно поцеловала. За спиной мамы Катя увидела теткины кулаки. Короткие пальцы ее крепко сжимали монеты.

— Задушишь, пусти! — Мария вырвалась из объятий сестры и почему-то испытала стыд перед дочерью, будто провинилась перед ней.

В дверях появилась заспанная Женя. Щурясь и потирая ладонью глаза, она смотрела на Катю.

«А я вот не спала!» — возликовала Катя, забыв про обиду и довольная тем, что видела то, о чем Женя не имеет никакого представления.

— Сейчас же иди спать! — Клава бросилась к Жене и увела ее.

И долго в ту ночь не могла уснуть Мария.

Дочку жаль — такой груз.

И затея такая ненужная, унизительная.

И зря так быстро согласилась с Клавой, рассказала зря.

Сколько сил ушло и времени.

Позади целая жизнь, а впереди что? Тоска такая, что хоть вой. Влезла в душу зверьком, и никак не прогонишь.

А Катя на всю жизнь запомнила теткины кулаки за спиной мамы, в которых были зажаты одиннадцать монет. И в ушах — голос матери: «Задушишь, пусти!..» В который раз за ночь радио заученно предупреждало:

«Граждане, воздушная тревога!»

Но ни одна бомба не взорвалась вблизи.

Утром снова на завод.

Встали с Катей в полутьме. Фитилек в пузырьке с керосином погас. Втащила одежду под одеяло, чтоб согреть ее, и не спеша, чтоб не впустить к себе холод, стала одеваться.

Оделась, умылась, выпили с кусочком сахара и ломтиком черного хлеба по стакану кипятка из термоса, и ушла, оставив Катю одну.

В метро глянула в стекло на свое отражение и ахнула: лицо было измазано сажей, — всегда она забывает, что фитиль нещадно коптит. Быстро стала вытирать со лба и подбородка сажу. Лучше спать в метро, здесь чисто, а от холода нигде все равно не спастись. Только на заводе, в термическом цехе, где работала Мария, было жарко, и жар этот обогревал ее, казалось, в пути, и она спешила, чтобы хоть малую его частичку донести до дому, отдать Кате.

3

Восьмого ноября Мария с трудом пробралась сквозь толпу женщин к газетной витрине на заводе. Снимки и сообщения о том, что на Красной площади был парад и состоялось торжественное заседание, подняли настроение Марии.

Нет, Мария была права, что приехала в отцовский дом. Немцу в Москве не бывать. На лицах всех, кого в тот день видела на заводе и на улице Мария, возвращаясь домой, была радость.

Воздух тяжелый, как лед. Он застревает в горле колючим комком. Пуховый платок, брови и ресницы покрыты инеем. Волоски в носу превратились в иголки.

По снежной целине улицы, объезжая Садовое кольцо, которое у Крымского моста было перегорожено надолбами, проходили танки. Орудийные дула были покрыты изморозью.

* * *

Как же складывался день Марии, когда она работала на механическом заводе?

У кого спросить? Как узнать?

Катя стояла у печки и на миг задумалась. Кажется, кто-то спросил о маме.

Это был я.

И я смотрел к ним в окно, в кругляшок на замерзшем стекле, отвоеванный дыханием Кати. Но она меня не видела, ведь я в году Барана и в месяце Путешествий.

(А тогда?

И снега не было, но ветры дули, и в окне, что некогда пробил в стене отец, выл злющий северный ветер.

И налеты?