Восточный фронт адмирала Колчака

Прошло много, много лет… Много отшумело житейских гроз и непогод… Давно уже засеребрилась голова. Болят иногда старые раны. Порой дают себя чувствовать хронические болезни, залеченные нашими учеными эскулапами, – а вот зубы, заговоренные моим кудесником, встреченным в Чердынском лесу в бедной лесной сторожке, никогда не болели и не болят. Повесть окончена…

А. Котомкин {219} О чехословацких легионерах в Сибири {220}

Казань продолжала переживать последние дни перед падением; как мираж, постепенно исчезала и, наконец, совершенно исчезла надежда на помощь союзников. Обстрел города усилился, к большевикам подошли сильные подкрепления из интернациональных отрядов, формирование которых ими в то время тщательно скрывалось. И вдруг, как-то внезапно, стало известно, что Казань оставлена не только представителями правительства, Лебедевым и Фортунатовым, но и военным командованием и что войска отходят на Сибирский тракт, – в городе началась паника.

Известие об оставлении Казани войсками пришло поздней ночью с 7 на 8 сентября, и все казанцы, кто хоть мало-мальски был связан с делом обороны родного города, поняли, что они первые подвергнутся всем жестокостям, неоднократно обещанным Троцким в его приказах…

Начались тяжелые сцены расставания. Голосила молодая жена, прощаясь с мужем-добровольцем и не могущая последовать за ним в неизвестность с двумя маленькими детьми. Старый русский генерал, участник многих кампаний, последний раз крестил своего единственного сына-гимназиста-добровольца, наказывая ему стоять до конца за трехцветное русское знамя. Бессильно рыдала пришибленная горем старушка мать, надевая на сына-студента образок Казанской Божьей Матери.

Вот идет слободской рабочий, окруженный целым выводком своих ребятишек. Несколько раз он останавливается и берет по очереди на руки то того, то другого малыша, никак не желающих отстать от «тяти». Уже розданы все гостинцы, обещаны все подарки, а ребятишки все бегут за отцом. Наконец, уговаривавшая их мать махнула рукой и кинулась назад – в свой слободской домишко. Наспех захватив кое-что, она возвращается, и уже все вместе они спешат к городским воротам. Помню, как потом я собирал эту детвору на большую скрипучую телегу; дети беззаботно пели песни, смеялись, а вокруг шли понурившись родители…

По дорогам тянулись беженцы, также нагруженные детьми и захваченными впопыхах вещами… Попадались встречные – это были поддавшиеся первой панике и теперь возвращавшиеся обратно. Среди них вижу измученное бессонной ночью доброе лицо старого преподавателя нашего реального училища; он перекрестил меня: «Вы идите, а я не могу уже, болен я, да и стар», – и мы расстались.

Отходящих начали догонять новые волны беженцев, которые рассказывали, что красные уже вошли в крепость и набросились на ближайшие улицы, что они грабят и разбивают лавки, что уже сбросили с колокольни священника и вообще творят разные бесчинства.

Над дорогами, усеянными беженцами, летали немецкие аэропланы. А в голове, как удары молота, раздавались слова проклятий остающихся в городе: «Зачем вы приходили? Вы растоптали нашу веру в вас. Вы хуже большевиков, – те хоть прямо говорят, что идут грабить и убивать нас, вы же говорили, что пришли нас спасать и… обманули… предали нас в руки палачей, а сами трусливо убегаете».

Над головами в смутном сентябрьском небе курлыкали перелетные птицы, наводя на одних горькие думы о только что покинутых гнездах, у других же вызывая надежды на лучшее, в этой притаившейся где-то впереди неизвестности – куда они, шаг за шагом, день за днем, все дальше и дальше уходили от родной реки…

В мою задачу не входит описание спора за власть между Уфимской директорией и Сибирским правительством и затем вступление в единоличную власть Верховного Правителя адмирала Колчака, бывшего до этого времени министром Сибирского правительства.