Вот ангел пролетел

Мы вышли из машины. Сашка сделал широкий жест: вот аэродром. Как шубу дарил с барского плеча. То и был подарок. Он успевал быстро шагать в направленье невысокого здания с большими белыми тарелками на крыше, и нас подталкивать, и следить за мной отдельно: как я. А я не знаю, как. Все спуталось. Я маленькая, я большая, я молодая, я старая, я худая, я толстая, я в вонючем тряпье, я в серебристом с иголочки, я там, я тут, я нигде, мои папаша и мамаша живы и мертвы, до Роберта рукой подать, Роберта нет, как не было, меня просквозило всеми ветрами, пролило дождями, и я схватилась вовнутри до состояния асфальта, а что-то все равно пробивалось сквозь асфальт, какие-то острые побеги, от которых в груди закололо, и если мне сейчас лететь, то как. Сашка спросил: догадалась? Я кивнула. Они все трое опять счастливо захлебнулись смехом, и я поняла, что у них у всех троих заговор, а я одинешенька, как та белая береза. Подумаешь, открытие. Я всегда была одинешенька, несмотря, вопреки и благодаря. Только не думала о себе этими словами. Ни раньше, а что уж говорить о позже. Что вошло в ум на летном поле, означало, что ум сдвинулся, оказавшись без защиты. Обстоятельства пересилили привычку и натуру. Вот это да. Вот это Сашка.

День еще стоял светлый, без дождя и ветра. К нам шел один в синей куртке. Они тут сновали, в куртках, в комбинезонах, в форме и без, не обращая внимания, чужие, но этот был наш. Они поздоровались с Сашкой, и Сашка меня представил: Паша или Пат, как угодно, это она и есть. Девки не приближались, знали свой шесток, их Сашка не представлял. Значит вы полетите, сказал в куртке без эмоций. Я кивнула. Куда было деваться. Идем, так же без чувств сказал он. Время стирает лица. Или лучше сказать, выраженья лиц. Лучше всего это делает время на помойке. Но и на гражданке похоже. Одни дубеют, и лица их дубеют. Другие не дубеют, а расплываются, отекают, бугрятся. Ставлю на задубевших против отекших. В задубевших сопротивление жизни. В отекших попытка хитрожопого обмана, как-нибудь да просклизнуть с выгодой для себя. В себе такое ж находила. У Иры с Улей все еще нежное, фарфоровое - если бывает, помимо светлого, темный фарфор. А все равно молодые умеют надеть на себя, как защитный плащ, непроницаемое выражение. Мы так не умели. У нас много чего можно было прочесть по глазам и носам. У этих нельзя. Или нечего. Остудила себя: не лезь ты, Пат, куда не надо, не твое собачье дело. У летуна была задубевшая морда с хорошо прорезанными морщинами. Мы всех перворазников инструктируем примерно по часу, оборотился он к Сашке как главному, а сейчас сделаем по сокращенному варианту, поскольку она одна, это раз, и поскольку через час световой день начнет уходить, это два. Сашка сказал: можем оплатить кэш, если хотите. Летун не понял. Я тоже. Наличными, объяснил Сашка. Летун сказал: добро. И добавил: в конце. Сашка сказал: я думал, у вас предоплата. Летун сказал: для всех предоплата, для вас в конце. Сашка засмеялся: уважаете. Летун тоже растянул морщины: да. Мы приблизились к железным турникетам, врытым в землю, дощатым настилам, лесенкам и другим простейшим сооружениям для физкультуры. Для начала попрыгаем, предложил летун. Как это, спросила. Как в детстве, сперва с низкого настила, потом повыше, потом с лестницы, главное условие приземлиться на всю ногу, не на носок и не на пятку, а на всю подошву целиком. Я не хотела прыгать ни на носок, ни на пятку, ни на подошву целиком. Отступать было некуда. Уже через пять минут прыгала, как будто мне не столько лет, как будто во мне не столько весу и я не я. Странное дело, привыкнув за столько время слушать себя одну, зная, что не должна слушать других, в чем таилась угроза, я слушала теперь и Сашку, и летуна и делала, что говорили, а было легко, а не угрозливо, словно и впрямь дело вернулось в ранние годы. В каком-то прыжке ступила не так и подвернула ногу. Не больно, но все же. Ничего, дадим говноступы, пообещал летун. И в самом деле принесли спецназовские ботинки, засунули в них мои ноги, зашнуровали, слюнки потекли, на эту обувку глядя. У нас по правилам еще взвешиваются, поскольку есть ограничение по весу, сказал летун, и подписывают бумагу, что человек летит по доброй воле. Сделаем по правилам в последнем случае, отозвался Сашка, а в первом увеличим оплату. И я написала расписку типа в смерти моей прошу не винить. Никого.