Вот брат твой!..

Хотя Денисов не сомневался, что кража — дело рук Яшки и его дружка, начав поиски, он не поленился на всякий случай заглянуть и к цыганам — а вдруг? Но никто из цыган ничего не слышал о краже, как Денисов ни допытывался. Все в один голос твердили, что чужих медведей у них нет, только свои, и даже показывали их Денисову, чтобы тот не думал, будто его обманывают. Ничего не оставалось, как опять идти в Ярышкино. Там, не заходя к Федотычу, Денисов разыскал дом Яшки, но у того на дверях висел замок. Спросил у соседей, не знают ли, где Яшка, но те только рукой махнули: откуда нам знать, Яшка в доме — залетный гость, все время где-то шастает. Как тут быть? Пришлось снова завернуть к Федотычу — может, что присоветует.

Но и Федотыч не знал, с какого конца подступиться к делу. Не знал и где Яшка. Сказал только, что давно уже не встречал того в деревне, небось подался куда-нибудь на заработки. Он летом всегда где-нибудь деньгу сшибает.

— Хреново дело, — огорчился Денисов. — Но ты, Иван Федотыч, поимей в виду мою просьбу: услышишь чего, не поленись, сообщи. Мне-то искать уже некогда, работа валом валит.

— Не сомневайся, — обнадежил Федотыч, — какие слухи будут — мигом в известность поставлю.

На том и распрощались.

Искать Белуна и вправду было некогда, оставалось надеяться лишь на помощь Федотыча, но время шло, а никаких известий от него не поступало, и постепенно Денисов свыкся с мыслью, что Белун исчез из его жизни навсегда.

Так прошли лето и осень.

Часть вторая

Глава 1 Спасенный

Да, прошли лето и осень, и можно было бы рассказать, как прожили эти месяцы Денисов и Найда, старый мерин и зеленоглазая коза Машка, но сейчас не их время, и сцена приготовлена не для них. Другой, уже знакомый нам герой должен вступить на подмостки и до конца сыграть свою роль. И все сойдется в действе — все, что кажется разобщенным и несоединимым, ибо ни того, ни другого на свете нет, а есть только взаимосвязанное, идущее от одной пуповины.

Яшка Наконечный совсем не помнил отца и почти не помнил матери. Отец погиб в двадцатом году на фронте, а через год начался голод в Поволжье, где жил Яшка с матерью. Пожар небывалой засухи дотла сжигал поля с хлебом, угрожая смертью миллионам людей. Чтобы спасти их, требовалось не меньше четырех миллионов тонн зерна, а у молодого государства не было и половины этого. Только закупки за границей могли поправить положение, но Запад отказался выделить кредиты. Напрасно взывала к нему Москва, напрасно обращался к Лиге Наций великий норвежец Фритьоф Нансен — капиталистические правительства отказывались помогать голодающим.

Поволжье вымирало… И когда не осталось никаких надежд на помощь, мать, взяв с собой трехлетнего Яшку, ушла из родного села куда глаза глядят, куда шли толпы беженцев: за Волгу, за Урал и еще дальше — в Сибирь, в хлебные места. По пути толпы редели — то эти, то те вдруг отставали или сворачивали в сторону, и никто не спрашивал у них, зачем они сворачивают и отстают, каждый шел сам по себе, как будто бы видел конец дороги и знал, где ему надо остановиться. И не было исхода этому крестному пути, отмеченному мертвыми людскими телами, и не оставалось в душах ни надежд, ни чаяний.

В Сибири уже умерла и мать Яшки; умер бы и он сам — посреди дороги, голодный и золотушный, съедаемый вшами, если б не натолкнулись на него возвращавшиеся из леса охотники. Принесли Яшку в деревню и по древнему охотничьему обычаю тут же отдали полумертвого сироту кормящей женщине. Ничего, что малый уже вышел из грудного возраста, бывали случаи и похлеще. Бывало, что и взрослых мужиков выхаживали женской грудью, потому как нет для умирающего от голода лучшего лекарства, чем женское парное молоко.

Ничего не помнил от тех дней Яшка, только яростную голодную жадность, с какой ухватился он за подставленный к губам сосок, пахнувший терпко и сладко, пробуждавший смутные воспоминания о таком же терпком и сладком, которое ощущал неизвестно где и когда. И хотя губы не слушались, Яшка, как зверек, прикусил грудь зубами, и она исторгла из себя молоко, наполняя ссохшийся Яшкин желудок живительной, густой влагой.

Он так и уснул, не выпуская грудь изо рта, сморенный давно позабытой сытостью, а когда очнулся, увидел, что женщина, только что кормившая его, кормит кого-то другого, и этот другой, чавкающий и сопевший, не похож ни на кого, кого бы могла кормить грудью женщина. Но Яшка был еще слишком слаб, чтобы разбираться в увиденном; истома сытости вновь обволокла мозг, и он погрузился в нее до следующего пробуждения и уже не видел, как в избу вошел мужчина, и не слышал разговора, который произошел между этим мужчиной и женщиной.

— Ну как малец-то, Лизавета? — спросил вошедший.

— Поел, слава богу. Спит. Помыть бы его надо, Маркел, а то уж такой грязный, смотреть страшно.

— Помоем, а как же, — ответил Маркел. — Вот оклемается, посля этого и помоем. Ты корми его, Лизавета, корми.

— Дак разве ж я не кормлю? Чай, крынку зараз выдул.

— Вот и ладно. Пущай пока пьет, ему сейчас другую-то пишшу и нельзя.