Вот и я, Люба!

Смотрю на бледное лицо Степана, будто он сам рожать готовится, и сердце мое кровью обливается.

"Нет, Любовь Петровна, в данный момент, как бы Степану не хотелось, ты не можешь быть просто красивой женщиной. Думай, Люба, думай, — начинаю в голове своей прокручивать мысли, чтобы облечь их в слова. — Так, Люба, давай сконцентрируйся, соберись, скажи мужу своему все очень четенько и понятненько, чтобы дважды не нужно было повторять. Не дрейфь, Люба! Даже если и пообижается немного твой генерал. Нет, слово их трех букв, которое крутится на моем языке я никогда не смогу произнести, но другими словами объяснять свое желание постараюсь."

— Степушка, иди сюда. Полежи рядом с нами, — прошу мужа тихим шепотом, придвигаясь ближе к краю, чтобы он мог рядом со мной прилечь. — Степушка, я тебя очень сильно люблю! Понимаю, что ты сильно переживаешь! Делаешь, ты это совершенно зря, потому как процесс родов самый естественный.

— Любушка, давай все же согласимся на кесарево, а? Ну пока не поздно, — произносит взволнованным голосом Степушка, оглаживая мой огромный живот, который сейчас напоминает дирижабль.

— Нет, Степан Григорьевич, никакого кесарева. Я четверых детей родила, если ты забыл, — начинаю пыхтеть в раздражении.

— Конечно, помню, любимая моя. Только ты Анюту 20-ть лет назад рожала. Сама понимаешь, сладкая, тебе сейчас чуть-чуть, но все же больше чем 25-ть, — целуя меня, нежно шепчет мне на ушко муж мой, стараясь достучаться до меня. — Ну, зачем нам эти роды естественные?! Ну, их знаешь куда. Любонька, какова необходимость корячиться, рвать свои жилы и свой организм на части, если можно просто уснуть беременной, а проснуться с малышами у грудей. Ну, давай скажу доктору, что мы решили кесариться.

— Степа, иди…ты…к доктору! — произношу с интонациями, точно указывающими направление движения.

Степан, услышав, сказанное мной, от удивления аж голову приподнимает, чтобы посмотреть на меня.

— Любань, горжусь тобой! Вот что значит лингвист. Слово не произнесла, а послать послала, — от души хохоча, отвечает мой сообразительный мужчина, целуя меня в губы, которые в данный момент больше напоминают вареники. — Так мне идти за врачом, милая, или все же это была метафора.

— В данном случае это вернее всего метонимия, Степушка. Ладно, сейчас это не так и важно. Главное, смысл моего месседжа ты понял. За врачом, милый, сходи. Мне на самом деле с доктором нужно переговорить, — делаю паузу, ощущая дискомфорт в малом тазу, как только отпускает, продолжаю говорить. — Да, очень прошу понять меня правильно, любимый. Знаю, вся наша семья сейчас взволнованна. И каждый хочет меня поддержать. Но, Степан Григорьевич, мне надо морально с силами собраться и с детьми нашими договориться. Короче, идите ка вы все домой. Я хочу побыть одна…

Не успеваю договорить, как дверь палаты открывается, и в проёме появляется Сима.

— Так просьба к провожающим покинуть вагон. Отъезжающим надо подготовиться к трудной дороге, — подходя к кровати, басовито похохатывает моя свекровь. — Степа, давай топай отселя.

Муж мой смотрит на мать свою, цокая языком и покачивая головой, но при этом держа свои эмоции в себе.

— И чего застыл, как двухметровый столб соляной, идите уже принц Герман к своему отцу. Он ждёт Вас, товарищ генерал, на улице. Степан, шлепай, иначе расскажу Любаше какую-нибудь веселенькую историю из твоего детства. Например, про примороженный язык, шоколадные штаны, полную жопу муравьёв. Хотя чего уж так мельчить, точно про соседку Катьку. Случилась эта история в 9 классе, когда кто-то уроки прогуливал в нашей квартире с соседкой Катериной.

— Ой, ну все, мам, не начинай. Пошёл я, а то дело и до шоколадных штанов дойдёт, — фыркая, произносит Степан, целует меня и мать свою и отправляется на выход.

— Сима, расскажите мне, что там такого страшного приключилось у Степы с этой Катей, — спрашиваю, весело подмигивая свекрови.

— Ой, милая, да ничего интересного. Первый сексуальный опыт Степки закончился порванной уздечкой, забинтованной головкой члена и по итогу обрезанием крайней плоти. Хохма была в том, что тот же самый путь прошёл и Тимка, только в институте уже. Ойц, ну не зря же бытует мнение, что у двойняшек всегда все одинаково. Говорила Гришке, надо парням обрезание сделать. Не захотел, а вышло все равно, как мать-еврейская сказала.

— Сима, а что Степа и Тима — двойняшки?

— Да, а ты что об этом не знала, Любаш?

— Нет, первый раз слышу. Ну, так теперь мне понятно, почему во мне сидят для малыша, — говорю, прицокивая языком.

— Нет, у меня была наследственная однояйцевая многоплодная беременность. То есть Степка и Тимка — близняшки. У тебя беременность разнояйцевая. Мы ждем двойняшек, — терпеливо мне поясняет свекровь, прикладывая к моему животу специальный деревянный акушерский стетоскоп. — Знаешь, дочка, судя по звуку сердечек наших малышей, они разнополые. Я, конечно, никому не скажу пока о своей догадке. Поспи, милая, тебе силы большие потребуются.

— Думала, Вы станете меня уговаривать на кесарево, — произношу с благодарностью в голосе, поглаживая крупную руку Симы.