Вот и вся любовь

Она отпускает Аллу Борисовну, берет Леню под руку. Я все еще досадую. Е. Н. одета по–учительски, в коричневую юбку и крепдешиновую блузку — все бы хорошо, но цвет юбки подчеркивает рыжую проседь. Я привыкла, что ее волосы серебрятся, я ожидала, что она будет прямой и легкой, как Фимины прыгуны в высоту. Ее ноги обуты в белые тапочки со шнуровкой. Я замечаю, как деформированы суставы, я изучала механику ходьбы: прямой угол между голенью и стопой, угол почти не меняется, суставы почти не работают, ей действительно трудно.

— Погодите, погодите, не так быстро…

Мы заходим в подъезд. Он попросторнее Фиминого, но все равно: это ненастоящий подъезд — не такой, как был у нее в Перми, не такой, как был у Фимы в Киеве. Унылый лестничный пролет, как в блочных домах, как в дешевых пансионатах — такой, наверное, был в общежитии в Кокчетаве. Правда, здесь чисто и лестница пологая, ей удобно, она держится за перила. Большие окна, вернее, стеклянные стены. Дверь открывается простым ключом, мы заходим…

Этого я не ожидала. Крошечная прихожая, как в бараке, вся поперек, она же и кухня: двухконфорочная плита, маленький холодильник, тут же вход в комнатушку.

— Ну, что? Пожалуйте садиться?.. Не приспособлено: гостей–то не бывает… Только Ася, падчерица Виталика.

Да, этого я не ожидала… Вдоль левой стены кровать, вдоль правой стены раскладушка, мы на ней и сидим, стульев нет. На кровати торчит подушка — с аккуратными, как требовали в «Артеке», углами, на подушке кружевная накидка.

— Ленечка, может, тебе неудобно? Ты теперь вон какой…

— Да нет, все хорошо.

Куда уж лучше… Мы вручаем нелепые подарки из России, — покупали сразу на всех, чтоб разобрать на месте, кому что. Столько дел накануне отъезда, столько знакомых в Израиле… Жостовский подносик, картинка из камня — картинку не покупали, такие дарят на 23‑е февраля.

— Как хорошо, что маленький, я почему–то не люблю большие… Надо же, какие умельцы. И березы — хорошо, что не маслом, что в камне. Это крошка?.. Ведь правда же хорошо?

Как светятся ее глаза… Она радуется, она все время переспрашивает.

— Ну, совсем задарили! Книги!.. Ленечка, что это за журнал? С твоей статьей? А это Зоечка послала? И рисовала, и свои стихи? Какая умница! И ведь талант? Я оставлю это на закуску…

Я оглядываю ее жилище, вспоминаю строки из писем. Сижу в парке… пишу не за столом… Стола нет, сидеть негде. Белые стены, голые, с дырками от гвоздей — здесь когда–то висел ковер предыдущих жильцов. Скотчем приклеены три детских рисунка.

— Ася рисует. Уж так она радовалась, когда раздобыли раскладушку! Так радовалась, что сможет здесь ночевать. Придет, свернется. Десять лет, а все еще любит сказки …

Где же книги? Любимый Диккенс? Где ее вещи? Вижу шкаф для платья и почему–то не сомневаюсь, что он пуст. Пустая пластмассовая этажерка. А где хотя бы какой–то архив, где фотографии, письма, документы?!

— Ну, что, сначала чаю? Я напекла диетических пирогов… с рисом. — Ей и самой это смешно. — Будем есть или пойдем на волю?

— На волю!! Мы сытые…

— Только вернемся, ладно? Посидим за чаем, Виталик должен придти.

Теперь она держит нас под руки, тросточку забрал Леня. Мы останавливаемся перед скамейкой у подъезда. Здесь, как в школе на юбилее, сидят в ряд интеллигентные старушки. Кто с рыжими, кто с черными кудрями — у них бусы, у них золото на теле.

— Здравствуйте, Елена Николаевна! Ваши гости?

— Да. Не забыли свою учительницу.

Они сыплют вопросами.

— Вы действительно из России? Давно? И как там? Как вам живется?

— Там пока еще холодно.

Повторяют завистливо:

— Холодно… А сюда переезжать не хотите?

— Нет.

— И правильно! Какие молодцы! У вас есть дети? Трое? С кем они остались?

Елена Николаевна улыбается и, чуть отстранившись, оценивает нас. Я впервые слышу, как она хвастает:

— Они прекрасно выглядят для своего возраста. Располнели, правда, но выглядят хорошо. Обещали — и вот приехали. Все–таки тридцать лет в школе.

— А я сорок, — встревает крашеная брюнетка. — Преподавала химию еще в тридцатых… В Виннице были такие проблемы с лабораторией…

Мы торопимся остаться наедине. Идем в парк, садимся на ее любимую скамейку. Здесь хороший обзор и видна арабская деревушка. Тень от пиний, и ветерок, и цветки, вроде кашки и лютиков. Я разглядываю ее лицо, ее морщины. Это не печеное яблоко — растрескавшаяся, иссушенная почва. Или старое дерево. Но она же всего на семь лет старше моей мамы! Моя мама не выйдет без косметики — это крайность, но хотя бы кремом, хотя бы чуть–чуть… Почему она так с собой

обходится — с человеком, которого я люблю?! Вдруг замечаю руки — искривленные, распухшие в запястьях… Я смотрю, а она говорит — без предисловия.

47