Вот я

— Увидимся за дверью, — сказал Макс, перешагивая порог.

Джейкоб вспомнил ночь не один десяток лет назад, когда они с Тамиром пробрались в Национальный зоопарк.

— Ну как? — окликнул он Макса.

— Жутковато, — ответил Макс.

— Я тебе говорил.

— Ты не то говорил.

— Как он выглядит?

— Иди посмотри.

— Мне и тут хорошо.

— Он выглядит, как по скайпу, только подальше.

— Нормально выглядит?

— Я бы, наверное, так не сказал.

Как он выглядел? Было бы это зрелище иным, если бы он умер другой смертью?

Исаак был живым воплощением всей истории Джейкоба: психологическим чуланом его народа, чуланом с проломившимися полками; наследием его непостижимой силы и непостижимой слабости. Но теперь он был просто мертвецом. Живое воплощение истории Джейкоба стало мертвой плотью.

Когда малышом Джейкоб оставался у деда ночевать, они, бывало, вместе принимали ванну, и длинные волосы на руках, ногах и груди Исаака плавали на поверхности, как водоросли на пруду.

Джейкоб помнил, как однажды на его глазах дед заснул в парикмахерском кресле, как его голова качнулась вперед и опасная бритва прокосила полосу от границы волос на затылке и докуда дотянулась рука парикмахера.

Или как дед предложил оттянуть обвислую кожу на его локте, и она вытянулась, как перепонка, в которой уместился бы бейсбольный мяч.

Он помнил запах, оставляемый дедом в туалете: не противный, а страшный. Джейкоб до смерти его боялся.

Помнил, что дед носил ремень чуть ниже сосков, а носки у него заканчивались чуть выше колен; а ногти у него на руках были толстыми, как двадцатипятицентовики, веки — тонкими, как фольга; между хлопками он неизменно разворачивал ладони вверх, будто раз за разом открывал и захлопывал невидимую книгу, словно не мог не попробовать заглянуть, и не мог не отвергнуть, и не мог не дать ей еще шанса.

Однажды он заснул, играя в "Уно", с полным ртом черного хлеба. Джейкоб тогда был, наверное, в возрасте Бенджи. Он осторожно заменил деду его неважный расклад на все "дички плюс четыре", но когда потряс его и разбудил, тот ничуть не удивился своим картам и на следующий ход потянул карту из колоды.

— У тебя ничего нет? — спросил Джейкоб.

Исаак покачал головой и сказал:

— Ничего.

Джейкоб помнил, что в купальные трусы дед переодевался, где заблагорассудится, не волнуясь ни о собственной прилюдной наготе, ни о сгорающем со стыда Джейкобе: возле машины, посреди мужского туалета, даже прямо на пляже. Может, он не понимал? Может, ему было наплевать? Раз в общественном бассейне, куда они ходили иногда утром по воскресеньям, дед разделся догола прямо у бортика. Джейкоб физически чувствовал, как взгляды незнакомых людей трутся друг о друга у него внутри, трутся и вспыхивают огнем ярости: на чужих людей за их осуждение, на деда за его пренебрежение достоинством, на себя за собственное унижение.

К ним подошел спасатель и сказал:

— Там за торговыми автоматами есть раздевалка.

— Ладно, — ответил дед, как будто ему сказали, что на кольцевой дороге есть "Хоум дипо".

— Здесь нельзя переодеваться.

— Почему нет?

Джейкоб десятилетиями раздумывал об этом "Почему нет?". "Почему нет?" — потому что раздевалка вон там, а здесь — это прямо здесь? "Почему нет?" — потому что зачем мы вообще об этом говорим? "Почему нет?" — потому что, если бы ты видел, что привелось мне, ты бы тоже утратил способность к смущению? "Почему нет?" — потому что тело — это всего лишь тело?

Тело — это всего лишь тело. Но пока не стал телом, Исаак был воплощением. И это, по меньшей мере для Джейкоба, объясняло, почему нет: тело его деда не могло быть просто телом.

Сколько это могло продолжаться?

Ирв говорил, что нужно взять и купить участок в "Джудеан-Гарденз", как можно ближе к остальной родне, и уже не растягивать смерть. Джейкоб настаивал, что нужно дождаться, пока в Израиле все не наладится, и тогда исполнить недвусмысленное желание Исаака о последнем и вечном прибежище.

— А если это затянется на месяц, на два?

— Значит, мы больше заплатим похоронному дому.

— А если никогда не наладится?

— Тогда мы вспомним, какие были счастливые, что эта проблема была у нас самой крупной.

Что знают дети?

Джулия хотела отрепетировать разговор с детьми. Джейкоб мог бы ответить, что пока в этом нет необходимости, ведь настоящий разговор не состоится, пока не уляжется пыль после похорон и бар-мицвы. Но согласился, надеясь, что она сама услышит свои слова. К тому же он истолковал ее желание отрепетировать как приглашение к ролевой игре — знак того, что она до конца не уверена. Равно как она истолковала его согласие как показатель того, что он на самом деле готов идти до конца.

— Нам надо кое о чем поговорить? — сделала Джулия первый ход.

Поразмыслив секунду, Джейкоб откорректировал:

— Нам надо кое-что обсудить всей семьей?

— Чем это лучше?

— Просто подчеркивается, что мы семья.

— Но у нас никогда не было семейных обсуждений. Это их насторожит. Они поймут: что-то неладно.

— И это так.

— Но ведь мы вообще этот разговор затеваем для того, чтобы им сказать: все хорошо. Просто кое-что теперь по-другому.

— Даже Бенджи на это не купится.