Вот идет человек. Роман-автобиография

В один прекрасный день командование поменялось, наше подразделение однолеток было расформировано, и мы все оказались в Австрийской Силезии, в городе Фрейденталь. Там я попал в маршевую роту, получил походное снаряжение и в начале 1916 года отправился на итальянский фронт. Почти год Штейниц берег меня и не давал мне погибнуть смертью храбрых. Вместе со мной на фронт пошел Юрко Слезак, молодой гуцул с украинских Карпат. Он сказал, что его все равно через четыре недели отправили бы на фронт, и, чтобы нам не расставаться, он пошел туда чуть раньше вместе со мной, потому что мы с ним очень подружились. Слезак уже трижды был ранен, потерял на войне большой палец, но сохранил присутствие духа. Он был высокий и сильный. Словно великан, возвышался он над нашим взводом. Карпатский гуцул. Стойкий и коренастый, словно старый бук. Но улыбался этот Слезак застенчиво, по-детски. Как всякий хороший солдат, он ненавидел бездумную строевую подготовку, и я всегда давал ему «внутренний наряд», чтобы он мог остаться дома. Другие солдаты относились к этому с пониманием, потому что он был единственным из нас, кто уже побывал «там». Его так растрогало мое чувство справедливости, что он добровольно пошел со мной на фронт, а меня так растрогало это его решение, что рядом с ним я чувствовал себя так, как будто был у себя дома рядом со старшим братом.

Мы остановились в Тироле, недалеко от Инсбрука: пока нас держали в резерве. Учения становились все сложнее, снабжение — все хуже. Хлеб был совершенно несъедобен. Его пекли из какой-то неопределенной смеси, он всегда разваливался — нам приходилось сразу же прятать его в фуражку, на ощупь он был липким, а по вкусу напоминал опилки. В любой момент мы могли оказаться в окопах, строевые учения изматывали нас, и при этом мы еще и голодали. Житель Галиции, вынужденный есть хлеб из опилок, — это человек на грани отчаяния. У каждого солдата в рюкзаке был «неприкосновенный запас»: сухари и несколько банок с мясными консервами. Раз в несколько дней командование проверяло, все ли на месте. И вот однажды запасы у всех солдат исчезли: в своем отчаянии бедолаги их просто-напросто съели. Случилось это в субботу, а в воскресенье поступил приказ запретить посещение воскресной службы и «привязать» весь взвод. Это было знаменитое наказание в австрийской армии, и выглядело оно так: человека ставили вплотную к столбу или к дереву на чурбан или скамейку, а руки заводили назад и веревкой привязывали как можно выше. После этого чурбан или скамейку выбивали из-под ног, и солдат оставался висеть, едва касаясь ногами земли — живое воплощение человеческих страданий. «Привязывание» могли назначить на один или несколько часов, но даже у самого крепкого солдата через полчаса или час изо рта и носа начинала идти кровь, и он терял сознание. Тут же стояли санитары, они отвязывали истекающего кровью обморочного солдата, брызгали ему в лицо водой, и когда он снова приходил в себя, живодер-фельдфебель продолжал начатую процедуру.

И такими методами они хотели выиграть войну! Каждый солдат мечтал как можно скорее попасть на фронт и с белым носовым платком прокрасться к противнику, чтобы уйти наконец от этих издевательств. В моем полку такое настроение царило уже в 1916 году. Даже собака не будет верна своему хозяину, если он перестанет ее кормить и будет бить не переставая.

Однажды у нас в части появился старенький, сухонький человечек в генеральской форме: он словно вылез из бабушкиного сундука и, казалось, пропах нафталином. Батальон построили на плацу, и дрожащий старичок произнес слабоумно-патриотическую речь, сказав среди прочего следующее: «Наш отец и правитель, наш добрый кайзер, ни днем ни ночью не смыкает глаз, переживая за вас, своих детей, за которых он неустанно молится. И он надеется, что когда вы поймаете итальяшку, вы от души воткнете ему штык в живот и провернете пару раз». «А сам привязывает, старый ты козел!» — вырвалось у одного призывника, который трижды терял сознание на столбе и сейчас еще дрожал от возмущения. «Что он сказал?» — спросил нафталинный старичок. «Ваше превосходительство, он сказал: „Да здравствует Его Величество!“» — быстро нашелся с ответом наш капитан Вайгель, немного полноватый офицер запаса, а в гражданской жизни — адвокат, которому сам Бог велел выкручиваться из таких неловких ситуаций. — «Молодец! Его Величество — величайший полководец, да здравствует кайзер!» Батальон со смехом трижды прокричал «ура», и смотр на этом закончился.

Тирольцы смотрели на нас так, как мы в Коломые смотрели на русских: мы были для них чужими, оккупантами. Многие уже сейчас пытались дезертировать в Швейцарию, их ловили, расстреливали на месте или же под конвоем отправляли на фронт.