Вот идет человек. Роман-автобиография

Я снова пошел вверх по склону и поднимался до тех пор, пока, через несколько часов пути, лес не начал редеть — вскоре я вышел к кресту с названием горной вершины и указанием ее высоты. Тут же был и родник с бассейном в нерукотворном обрамлении скал и камней, и меня окутало ощущение доброго, безмятежного утреннего покоя. Не торопясь, я сел на землю, разделся до пояса и растерся холодной родниковой водой, потом расстелил на камне полотенце и накрыл на стол, словно для дорогого, приехавшего издалека гостя. Я подавал сам себе еду — сыр с тунцом, пил свежую холодную воду и смотрел на карту: все совпадало. Перед собой я видел Монблан, а прямо за ним — Сен-Бернар и Вальпеллин. Я решил идти дальше, пока не наступит полдень. Вскоре передо мной простиралась вся долина Аоста: моя цель, как мне показалось, была в двух шагах от меня. Надо было только перейти через реку в долине и добраться до горы Вальпеллин, а ее хребет уже разделял Италию и Швейцарию. Замечательно! На карте все так просто, но как обстояли дела в реальности? Разумеется, совершенно иначе. В реальности я находился на плоскогорье, откуда мог видеть долину, и вскоре нашел проторенную дорожку, а рядом снова обнаружил ручеек, который, видно, брал начало там, где я сегодня завтракал. Здесь я решил остановиться. Здесь будет начало моего дальнейшего пути, и мне не придется ночью блуждать в потемках, не зная, куда идти. Сейчас полдень и уже тепло. Середина августа — ровно год прошел с тех пор, как я попал в плен. Я сажусь к ручью, снимаю ботинки и принимаю ножную ванну. Я размышляю, подсчитываю, подвожу итоги: три года войны, из них я восемь месяцев провел на фронте и год в плену. Выходит, что сейчас впервые за двадцать месяцев я делаю, что хочу, и иду, куда хочу. Впервые за двадцать месяцев я наслаждаюсь своей прогулкой и своей свободой. Я горжусь собой, горжусь тем, что обеспечил себе возможность сидеть здесь и в тишине и покое принимать ножную ванну. Я вспоминаю лагерь, Слезака, итальянского tenente Кальяччи, начальника нашего подразделения. Вспоминаю это молодое бледное аристократическое лицо, чей нос еще и порохуто не нюхал. Его военная служба заключается в охране пленных, потому что он — отпрыск дворянского рода, и у него хорошие связи. Этот tenente Кальяччи ла Савойя всегда хотел знать, о чем мы, пленные, говорим между собой и что мы думаем о войне. Каждый день после работы в моем бараке собирались люди, которым не терпелось узнать последние новости. Я рассказывал им, что я слышал, пока прислуживал итальянским господам, и добавлял к этому собственные домыслы. Люди знали, что я люблю приврать, но для них это было развлечением. Однажды вечером у нас зашел разговор о том, кто в этой войне лучше всех воюет. Среди нас были словенцы, хорваты, далматинцы, украинцы и поляки. Мы сошлись на том, что лучшие солдаты — сербы, а после них шли французы, немцы и русские. Вдруг к нашей беседе присоединился наш tenente, и, чтобы позлить его, мы очень долго не продолжали этот список и только под самый конец упомянули итальянских солдат. Tenente пришел в ярость, и между нами произошел вот какой спор.

Он: «Недалек тот день, капрал, когда я буду иметь огромное удовольствие посадить тебя в карцер на хлеб и воду за все те оскорбления и хамские разговоры, что ты тут ведешь».

Я: «Синьор tenente, во-первых, пленным не запрещено разговаривать друг с другом. А если уж мы оказываем тебе честь и не врем в глаза, а говорим напрямую, как солдат с солдатом, то это нечто совершенно противоположное оскорблению».

Он: «Но ты говоришь лишнее, капрал, и дерзишь. Небольшой арест тебе не повредит».

Я: «Синьор tenente, — я расхохотался ему в лицо, и вместе со мной засмеялись все остальные, — но если вы посадите меня в карцер без малейшего прегрешения с моей стороны, я сбегу».

Он: «Если ты сбежишь, капрал, я тебя пристрелю».

Я: «Как же ты меня пристрелишь, синьор tenen-te, если я уже сбегу. Разве что в мою душу выстрелишь».

Люди вокруг уже хохотали во все горло, а лицо молодого лейтенанта из молочно-белого сделалось багровым.

Он (истерично крича): «Да у тебя и души-то никакой нет, капрал! Бздех один — вот вся твоя душа».

Я: «Ну и прекрасно, синьор tenente, его ты, видно, и пристрелишь, но ты тогда уж целься хорошенько, потому что бздех, как известно, невидим…»