Вот какой Хармс! Взгляд современников

И всё время звал меня к себе домой, чтобы я посмотрела какую-то адскую машину. А когда я спрашивала: «А зачем вам такую машину в доме держать?», он говорил: «А я по ней узнаю́ людей. Если человек приходит и спрашивает: „Что это за машина?“, то это один человек. А если ничего не спрашивает, то это другой человек». Он, конечно, разъяснял, что он имеет в виду, но я уже не помню, что это значит. Он говорил, что у него были неприятности из-за этой машины, потому что думали, что она взрывательная[31].

У него были такие истории, что даже не верилось, что это могло быть. Но он каждый раз уверял, что это было с ним. И я смеялась от души.

Дома у него я ни разу не была.

Когда я говорила, что я сегодня в театре, он всегда спрашивал: «Кто вас сегодня провожает?»

Однажды он лег у меня на диван, закрыл глаза и сказал: «Если б я мог остаться здесь навсегда!» Я подошла к нему — тоже дура была! — положила два пятачка ему на глаза и сказала: «Придется вам умереть немедленно».

Никакой надежды я ему не давала. Я относилась к нему очень хорошо, но только как к автору. Вы что шутите — сколько его стихов в ТЮЗе на «четвергах» прочитала! Сколько раз я читала его «Сорок четыре весёлых чижа»!

«Жили в квартире Сорок четыре Сорок четыре Весёлых чижа...» Но я почему-то думала, что это только Хармс написал. А потом я прочла в сочинениях Маршака, что это и Маршак написал[32].

Это ведь всё было так. Даниил мне много сам читал. Он мне рассказывал, читал. Я ему пела. Он безумно любил «Цыганочку». Тогда цыганские певицы перестраивались...

Я думаю, что он приходил ко мне поржать. Он так смеялся, когда я выпендривалась. Он всегда ко мне приставал: «Умирать будем?.. Уезжать будем?.. „Цыганочку“ будем?..»

Он еще говорил: «Щепкину-Куперник[33] вспомним?» Она писала для нашей студии чудовищные стихи, — она тогда тоже перестраивалась. Я их так ненавидела, что даже помню, конечно.

Люди мысли, люди дела,
Вы ко мне явитесь смело,
Побросайте все станки,
Книги бросьте из руки.

Одарю я вас цветами,

И мечтами, и лучами.
В груди ваши я волью
Новые восторги, силы.

Вы мне любы, вы мне милы,

Вы мне милы навсегда,
Люди честного труда!

И мы эту дрянь должны были читать. Дети, дети! Мы плевались ее стихами.

Еще я читала ему, я его всегда изводила:

Я б умереть хотел на крыльях упоенья,
В ленивом полусне, навеянном мечтой,
Без мук раскаянья, без пытки сожаленья,
Без малодушных слез прощания с землей.

Я б умереть хотел душистою весною

В запущенном саду, в благоуханный день,
И чтобы кипа роз дремала надо мною
И колыхалася цветущая сирень.

Чтоб не молился я, не плакал, умирая,

А чтоб волна немая
Беззвучно отдала меня другой волне...[34]

И я всегда ему это читала и говорила: «Я скоро умру и перед смертью буду читать эти стихи». Он всегда говорил: «Вы знаете, сколько вы проживете?» — «Сколько?» — «Минимум сто». Я, кажется, к этому приближаюсь.

Я еще тогда пела. А потом сорвала себе голос в Нарвском Доме культуры. Я пела частушки и сорвала себе голос. У меня сестра пела, брат пел. Тогда пели в манере цыганской. И юбки поднимала, и шлепала ногами, и выбрасывала ноги. И я всегда пела «Цыганочку».

Я читала при Хармсе всегда одни и те же стихи. Я не помню, чьи.

Ушла... Завяли ветки
Сирени голубой.
И даже чижик в клетке
Заплакал надо мной.

Что пользы, глупый чижик?

Что пользы нам грустить?
Она теперь в Париже,
В Берлине, может быть.

Страшнее страшных пугал

Красивых честный путь.
И нам в наш тихий угол
Беглянки не вернуть.

От Знаменья псаломщик

Зашел попить чайку,
Большой, костлявый, тощий,
В цилиндре на боку.

На днях его подруга

Ушла в веселый дом,
И мы теперь друг друга
Наверное поймем.

Мы ничего не знаем,

Ни как, ни почему.
Весь мир необитаем,
Не ясен он уму.

А песню вырвет мука.

Так, старая, она:
«Разлука ты, разлука,
Чужая сторона».

Это, кажется, даже Гумилева[35].