Вот моя деревня

Надя кашеварила где-то на кухне, вернее, пекла пироги. А пироги Надя пекла отменные. Когда односельчане попробовали Надиных пирогов, интересу к ней прибавилось. Стали звать ее делать эти самые пироги — таявшие во рту. Потом стали звать ощипывать птицу. Делала она это играючи, аккуратно, любо-дорого посмотреть. Выучка с детства. Даром что жили в городе, а на окраине, где стоял родительский дом, была настоящая деревня. Держали скотину. Надя стала доить с детских лет. Надоилась… Поэтому когда первый здешний жених пообещал, что приведет к ней корову, она тут же замахала руками. Правда, он и без коровы был ей не нужен. Когда не к сердцу мужик все его недостатки, как на ладони. И зубы порастерял. А еще сын у него полудурок. Говорят, заманят его, напоят и нахратят, как хотят. Жена опять же странно покинула этот мир. Уж не виновен ли он в этом? Нет уж, подальше от таких женихов. С ходом времени Надя в душе стала побаиваться недостатков людских. Исправлять их она не находила в себе сил, вон с Вовушкой, сколько лет боролись, и что? А чужой мужик? Что там у него в нутре?

Нормальных-то людей здесь, по пальцам пересчитать, — размышляла Надя, переворачивая на сковороде румяные ровненькие пирожки. — У всех свои заковычки. По доброму люди жить не хотят. Полудурки, беспробудные пьяницы, немые, тубики, неграмотные и полуграмотные, одни потерявшие совесть, другие как Ленька Вака, беспаспортные, ни разу за жизнь не выехавшие за пределы деревни. Что за кругозор у них? Что за чувства? Человеческий сброд, мусор. И в каждой семье отродье. А то и не одно. У Верки Брынды двое дочерей и шестеро внуков таких. За что? Она сама хоть и выпивает, а работает в котельной, топит, убирает сельсовет. Меру знает. За что такое наказанье? И есть ли этому объяснение?

Неужели без отродья никак нельзя? И дает Боженька им народиться на белый свет, чтобы мучить самих себя, свою родину, окружающих.

Все больше вспоминался Славка, работящий, заботливый. Славка был аккуратистом. Сроду к ней в постель не придет, если не помоется. Колоть дрова наденет обязательно перчатки. И руки мыть Наде не нужно было его просить. Возможно, это был Надин пунктик. Но что делать, у каждого свои недостатки.

— Тебе с капустой или с ливером? С ливером прямо вкуснятина. — Прокричала Надя из кухни.

Вовушка положил на пол изготовленную вешку, осторожно поднял руку и большим, оставшимся в наличии пальцем выключил свет. Из проема окна смотрела на него черная старуха. Огромные ее глаза застыли, словно на черно-белом портрете. Черные космы лежали на черных плечах.

Вовушка тихонько встал, и, продолжая смотреть, попятился к двери.

— Надюха, иди сюда. — Едва выдавил из горла сдавленный шепот. — В окно смотри.

Надя подошла к двери, торопливо перекрестилась.

Черная старуха развернулась и медленно пошла к калитке. Черная ее фигура становилась все длиннее, как у тени.

— Видала?

— Таких старух в деревне нет. Это точно.

Надя знала, что говорила. С какой бы стати припереться какой-то старушонке в ночь, чтобы глазеть в чужое окно?

— На Изергильшу смахивает, а? Мамаша ее, точно.

Надя включила свет. Барсик и Митька, о которых они забыли, стояли, подняв хвосты, и вздыбив шерсть на загривках.

Страсти-мордасти

— Это она — хозяйка дома. — Сказал Вовушка. — Пошла ты, сука, в свое место. Неужто не упокоилась? Мытарится…

— Сволачь, паскуда, иди, иди… ой, что же я буровлю… уходи, надо говорить! Жизни не даешь… — Надя знала, что призрак можно даже матом ругать.

В доме действительно было нечисто. Металлический стук по батарее. Это раз. Торопливые мелкие шажки на кухне. Едва не каждую ночь. Посуда как будто катается по полу. Вовушка вставал с постели, и ему казалось, кто-то слезает вслед за ним с филиновым уханьем. А вздохи!.. Надя не раз их слышала. Они просыпались от этих звуков и громко ругали пришелицу, и заодно котов, которые на крыше совершали свои проминады.

В сарае Вовушка находил ножницы, обернутые паклей, в которую были воткнуты иголки с разноцветными нитками. Надя даже поделилась с Халемындрой. Та ничуть не удивилась.

— Старуха еще та сука была. Злодейка. Колдовка. Похоронили ее… гроб на этом месте стоял. Вот тут, во дворе.

— Во дворе?! — удивилась Надя.

— Ну, да во дворе. Потому что эта сука Людка не дала в дом внести. Зачем, говорит?

— По обычаю.

— Какое ей дело до обычаев?! Она же сука-интеллигентка. Я б ей за манеры глаза выцарапала! А сама всем должна. Ой, не любит денежки назад отдавать! За уголь три года должна Лидке-Каланче, и отдавать не собирается. Аферистка!

— Ну, дальше… дальше… Про бабку.

— А утром я проснулась, поссать. Выхожу во двор, а она, паскуда, по двору ходит.

— Мертвая?!

— Ну, не живая! Похоронили ведь. Вот в чем ее хоронили — черном платье, закрытом таком. Она сама шила… мастерица была, не отнимешь… и шастает по своему двору. Я перекрестилась, она развернулась. Глянула так зло на меня. И исчезла.

— Куда?

— В сарае исчезла.

— Так, не пойму, плотная или бесплотная?