Вот моя деревня

— Это что ж за такие курортные места, когда картошка вся вымокает, помидоры не зреют! Газа нет! В четырех километрах есть, а у вас нет! Электричество дорогое. Где это видано, чтобы в самом сером, в самом гнилом климате было самое дорогое электричество в России! Европа сраная!

— А у вас в Сибири, что — сказка?

— Теперь я понимаю, что сказка! Лето жаркое, зима холодная! Солнце у нас, понимаешь, солнце! И зимой и летом! А у вас лешие одни на болотах! Вот где сказка!

Про леших она не зря упомянула. Вечером к ним вбежал бледный, как его коза Халимон.

— Я говорю, слышите… Только вам. Моя не поверит. Иду вчера от озера, полем. Вешки бросил. Назад, значит, иду. Думаю себе, Кумариху, что ль по старой памяти трахнуть. Мою-то Синепупую лохань не хочу ворошить. Да она еще и не даст. Да боязно. Насчет Кумарихи. Гандонов Танька в магазин не завезла.

— Ты думаешь, мне интересно про это слушать? — Возмутилась Надя, замахнувшись на него полотенцем.

— Да дай сказать. — Вступился Вовушка.

— Я, говорю… Да погоди. Вот иду я домой обратно с озера-то. Думаю себе про эти гандоны, что не сэкономил ни одного. А коза со мной, попаслась маленько у озера. Мекает чего-то. Я оглянулся. Мать честная! Позади меня мужик больше, чем два метра роста. Одетый. Ну. Я удивился, иду дальше. К поселку подхожу, оглянулся. Он за мной. Как догоняет. Не по себе мне стало. Рожа у него бледная. Я говорю, длинная такая… и лукавая. Я на тропинку к дому. А он, паскуда, идет за мной. Я побежал. Потому что он чуть не в затылок дышит. Вспоминаю молитву какую-нибудь…

— «Отче наш» надо было читать… — вспомнила Надя.

— Говорю, говорю, вроде, как к Богу обращаюсь, а сам не знаю, что бубню… Страшно ведь… Во двор вбегаю, он за мной. На веранду, он перед дверью.

— Ырка это тебя морочил! — вспомнил Вовушка. — Полевой мытарь Ырка. У нас так в Сибири говорили. Нельзя оглядываться, а то он будет звать знакомым голосом.

— Так я ж оглянулся! Коза ж замекала, зараза!

— Зря. Ырка не черт, но темный человек. — Продолжал Вовушка.

— Да здесь же не Сибирь! Неметчина. — Возмутилась Надя, вспоминая сказки старых людей, слышанные в детстве. — Здесь другие лешие. Гномы всякие. Ырка-то русский. Он ходит по всем дорогам, чтобы тепла живого напиться. Оборвал ведь жизнь, а должен ее дожить.

— Короче, мытарь. Дальше-то что?

— Я крючок хочу набросить, а он не дается. На веранде у меня ружье, я его скорее. В проеме поднял ружье и палю, куда ни попадя. А он стоит, лешак, этот, смеется как будто. Глаза, как у кошки. Я говорю, чур меня, чур! Ну, ни одна пуля в него не попала. Или наскрозь прошла.

— И что? — спросил Вовушка. — Он-то, этот лешак, что?

— Я говорю, развернулся и пошел.

— Врешь ты все! — не поверила Надя.

— Вот вам крест, не вру! Чем хочешь, могу побожиться. Было!

Вовушка склонил свою некогда черноволосую, а ныне лысеющую голову. Задумался.

— А черная старуха?

Вопрос адресовался сестре.

Черная старуха

Черная старуха смотрела в окно спальни на Вовушку. Он не видел ее, так как был занят любимым делом — плел сетку для вешки. Утром он собирался на дальнее озеро. Коты — Барсик и Митька крутились рядом, предчувствуя завтрашнюю поживу. За лето, на рыбе, они разжирели, залоснились, превратились в настоящих красавцев. Вовушке пришла на ум какая-то знакомая мелодия, он зацепился за нее и как по ниточке вернулся в свою молодость.

Над городским парком опустился темно-синий вечер. Густой воздух, поволокой охватывал молодое сильное тело Вовушки. Одна из звезд небосклона Аль-Таир — дьявольская звезда пронзала его своими лучами. Пальцы у него были тогда ловкие, лихо перебирали кнопки саксофона. Мелодия уходила вверх, к звезде Аль-Таир, точно ответный луч его мятущейся души.

Нет, не шахтером, как его братья, родился Вовушка на этот свет, а вот так, взмывать вместе с музыкой в синие небеса, к далеким звездам. Этот куража, этого счастья всегда было мало. Душа требовала чего-то еще. Может, от этого он и стал пить. Да нет, не от этого. Все из-за той, которая не дождалась его из армии. И с мужем у нее ничего не вышло. И с Вовушкой потом ничего не получилось. Они пытались. Пробовали несколько раз сойтись. Но что-то не давало им быть вместе. Были и другие женщины, готовые разделить с Вовушкой жизнь, даже с инвалидом, но всякий раз он знал, что это ненадолго. Постепенно, женщины стали ему не интересны, он замкнулся в себе, переживая свои воспоминания, как живое кино, живое чувство. Даже стал благодарен жизни за то, что приобрел внутреннюю свободу. И когда его назвали «бирюком», он согласился. Точно, бирюк. Никому не нужный, только сестре. Сестра, как мать, даром, что моложе его на четыре года, все стерпит от него.