Вот оно, счастье

В один такой день Анни улизнула от боли. Когда я поднялся по лестнице, она прибиралась. Хотела навести порядок, перед тем как Маккарти придет вывозить ее в морг, пояснила она. Мы вместе опорожнили шкафы и ящики комодов. С генеральской сметкой она разделяла и властвовала – что выбросить, а что отдать миссис Куилли, главной артерии Фахи, питавшей благотворительные организации в городе.

И, возможно, из-за всего этого, из-за природы времени и его войны с памятью, из-за того, что, как я теперь понимаю, человек, приближаясь к концу, навещает свои начала, Анни Муни вскоре покончила с разбором одежды, уперлась обеими руками в стол и произнесла то, чего, думал я, никогда от нее не услышу.

– Расскажи мне о нем.

41

Не могу утверждать, что провидел, как все сложится дальше. Перемкнуты провода наших мозгов, и лишь после того, как что-то происходит, мы осознаем, что это предвидели. В этой жизни я-так-и-знал и я-так-и-не-знал в конечном счете одно и то же, поскольку ни в том ни в другом случае ни на что не влияешь. То, что случилось дальше, сотворил не я. Ни впрямую, ни косвенно не намекаю я на это. Я оставался на своем положении гостя, посетителя, приготовителя чая и тостов, опорожнителя шкафов и находил утешение, вписываясь во все это малым кусочком головоломки.

Я рассказал Анни о Кристи. Рассказал о его прибытии в дом моих прародителей, о его работе с подписным листом, о наших вечерних поездках в поисках Младшего Крехана, а также о том, как Кристи пел у нее под окнами.

– Я помню, – произнесла она.

– Мы следили за занавесками – вдруг шевельнется.

Она не сказала, что стояла внутри в одной ночной сорочке. Не сказала, что от уличной серенады в ее честь, как в книгах, сердце у нее затрепетало. Но сообщила все это взглядом. А затем ее осенило.

– Ты ему рассказал.

– Пришлось.

Она поморщилась в улыбке, и в глазах ее пробежала волна.

– Простите.

– Ничего. Он же твой друг.

Я поведал ей, что он о ней расспрашивал. Но она разговор не поддержала и не спросила, что́ он говорил, и ни разу не нарушил я правила нашей договоренности и не спросил, можно ли ему повидать ее. Существовала граница, и я к ней не приближался. Когда б ни заканчивал я говорить о нем, Анни суждений не выносила. Она слушала. Все впитывала, но ощущалось так, как бывает, если знаешь, что дочитываешь последние страницы толстой книги и последние эти фрагменты нужны, чтобы дополнить картину.

И оно случилось в доме у прародителей несколькими вечерами позже.

В саду, где-то между закатом и появлением бархатных летучих мышей, в самом разгаре был шашечный турнир. К этой игре Дуна питал неистощимую страсть. Играл быстро и находил извращенное удовольствие в повторах ошибок из предыдущих игр, какие распознавал через миг после того, как совершал. Еси-небеси. У него было две дамки на одну у Кристи, и шашечная доска в эндшпиле утратила свои линейные габариты и превратилась в некое текучее преследование, какое могло бы продолжаться вечно, если б не затрезвонил телефон.

Официально Суся турниром не интересовалась, но заняла обзорную позицию и посматривала за игрой мужа под метрономное вязание, какое уже не требовало Сусиного внимания. Когда зазвонил телефон, она закончила ряд и отложила спицы. В те дни время все еще сохраняло эластичность, а потому к телефону не бегали. Он продолжал звонить, пока до него не добирались. Либо новости из Керри, либо сообщение для кого-то из соседей. Дом служил почтовым отделением до востребования, где можно было оставить реляцию, на полочке возле аппарата имелся блокнот с неочиняемым огрызком карандаша, и Суся развила у себя привычку подносить левой рукой карандаш ко рту и слюнявить его языком, готовясь записать вести, пока правая рука ее снимала трубку.

Оказалось, что записывать ничего не понадобится. Наружу, в благодатную Калифорнию того вечера, донеслось Сусино Алло, а затем более громкое Алло; бабушкин голос проникал вдаль по телефонной линии, словно бы навстречу звонившему, а следом ее Да и Все верно, после чего она положила трубку на полочку, оставив связь нараспашку, уязвимой, как младенец на спине, вышла наружу, трепеща, как это бывает во всех событиях сердца, не только в старости, и сказала Кристи:

– Это тебя.

Три головы повернулись к ней.

Суся ответила на безмолвный вопрос, кратко дернув подбородком. А затем, словно впереди у него целая глава, словно возникла она в глубине его глаз целиком, Кристи встал из-за игрового стола и ушел в дом.

Для тех, у кого не сложилось единой картины, Суся пояснила:

– Миссис Гаффни.

Вечер навострил уши – возможно, все шесть ушей, воздух между черно-белой шашечной доской и входом в дом туго натянулся, чтобы добрался по нему к нам тот разговор. Обмен репликами получался односторонний, но от первого тяжкого сглатывания Кристи и несмелого Это Кристи и до его едва ли не шепотом сказанного Доброй ночи чуть ли не два часа спустя ту, другую сторону можно было вообразить, а картину раскрасить, не слишком сильно вылезая за границы рисунка.