Вот оно, счастье

В последовавшие дни Кристи замкнулся в себе. Утратил какую-то часть жизни внутри, и некоторое время я думал, что она покидает его с той же прытью, с какой покидает она Анни. Он знал: я продолжаю ее навещать, но ни о чем не расспрашивал. И все же я чувствовал на себе ответственность моста – соединять берега. Знал, что, спроси я Анни, можно ли Кристи ее проведать, она откажется наотрез. Вопреки разрушениям, очевидным в ней ранними утрами, она не теряла своего женского права выбирать, как выглядеть для внешнего мира, и сберегала остатки достоинства, что не предполагало гостеприимства к посетителям. “Ну и пугало же я”, – приговаривала она – без всякого восклицательного знака, однако со смесью благоговения и отвращения и с изумленной улыбкой свидетельницы себя самой. Натягивала рукава кофты пониже на худобу запястий, чтобы скрыть это напоминание от самой себя. Нет, я знал, что она не пожелает здесь Кристи, а потому и не давил на нее.

Когда не сидел в Аптеке, я играл на скрипке кукушкам в саду. Они вновь прилетели из Африки, и возвращению их так обрадовались старики, что понял я эту радость, лишь когда сам достиг этого возраста: то был сигнал, что ты пережил еще одну зиму. В зове кукушки встроена была простая радость бытия, и поскольку птица эта незрима, а песенка ее из двух нот неслась с вершин деревьев, казался тот зов телеграфом самой природы. “Задался кукухам год” – такова была крылатая фраза Мика Вьюрка, чья фамилия, как у близкого родственника, сообщала его мнению влиятельности.

Если б годом раньше кто-то предсказал весну и лето несравненной солнечности, люди сказали бы, что отдали б за это свою правую руку. (Тим Келли ребенка малого отдал бы.) Но из-за ущербности сотворенного даже рай сделался однообразным, и вскоре жара как диковина исчерпала себя. В приходе возникло новое поветрие сахарских жалоб, и в лавке у Клохасси Мари Мулви предложила Господу подправить Его работу: “Пусть бы забрал солнце на пару деньков к тем, кому оно потребно, а потом привел обратно”.

В порядке пасторского долга Отец Коффи навещал Анни по нескольку раз в неделю. Она, как и все прочие, прилежно посещала службы, однако религию держала в себе крепко запрятанной и внятно дала понять, что ничьих молитв за себя не желает. Никаких посетителей из Легиона[121], никаких розариев, никаких священных свечек. “Люди умирают, я умираю” – таков был ее тезис философии жизни, лаконичный и личный, и надо отдать должное Отцу Коффи, он никаких подковерных игр, чтобы обойти это, не устраивал. Наносил свой визит – “Как мы сегодня, Анни?” – “Все еще умираю, Отче, а вы как?” Садился выпить чаю с печеньем, смахивал тылом ладони крошки со штанин и рассказывал ей о других прихожанах, кого навещал, и тем держал ее в курсе окрестных недугов, в основном давнишних, о каких ей было известно по аптечным делам ее. Вот это осведомление – его способ сказать Вы все еще среди нас, и она это понимала, сдается мне, и слушала, и время от времени, если одолевал ее внезапный сон от лекарств или утомления, он приостанавливал новости и ждал, а когда она, вздрогнув, возвращалась, он без лишних слов продолжал и в том был воплощением христианина.

Меня обо мне он не расспрашивал и о состоянии моей души отчета не требовал. У алтарной ограды я пред ним более не возникал. Однако, пожив в этом приходе, Отец Коффи постиг мудрость, какой располагают немногие священники, а именно: оставь в покое.

Доктор Трой, разумеется, заходил ежедневно. Смотрел на меня так, будто я кресло не в той комнате. Когда он появлялся, я выходил, а затем, удаляясь, Доктор одарял меня в коридоре все тем же взглядом. Вид у него был всеведущий и всесудящий, как у Бога из Ветхого Завета. Закон сохранения сокровенного о пациентах под усами придавал Доктору ледяной вид. Я не обращал внимания. Ценил то, что он пристально следит за Анни, и, если честно, пугался, пугался, когда она повертывалась, когда голова ее запрокидывалась во внезапном сне или когда боль шла в обход лекарственных кордонов и до прибытия подкрепления ей оставалось еще два часа.

Случались и недолгие просветы. Я приходил, Анни в серебристо-серой кофте усаживалась и глядела так, будто прибыла на тележке с пони к одному из величественных пейзажей, каких не счесть в Керри. Возникала в ней легкость, и из-за давешних болей это казалось странным. Она видела мою растерянность, но говорила, что даже боли иногда надо отдыхать, и цитировала закон Феликса Пилкингтона: “Жизнь – комедия с осколками печали”. Увидев ее в такие минуты, можно было попасть в ловушку и решить, что грядет исцеление. Она просила раздернуть тюль и впустить внутрь весь внешний день.

В ту испанскую весну ввиду кажущейся нехватки воздуха все окна в Фахе стояли открытыми, но когда отодвигал шторы, казалось, будто впускаешь внутрь не только воздух, но и континентальное солнце, и никто б не удивился, если б его назначали по рецепту.