Вот оно, счастье

Доктор Трой стоял у подножия лестницы в сером костюме и жилетке, выдавая наружу не более, чем в любой иной раз, но тем не менее меняя собою пространство. Я поглядел на него. Он в ответ не выказал ничего, кроме горестной серьезности, и я прошел мимо него вверх по лестнице, с каждой ступенькой ощущая гнет ужаса.

Дверь в спальню Доктор оставил открытой. Анни сидела в постели, откинувшись на подушки, руки плашмя покоились на покрывале, волосы распущены. От боли глаза ее блестели. Когда она увидела меня, те же скобки поджатой улыбки возникли у ее рта, и я понял то, что знал, не сознавая, с самого начала.

– Ему говорить нельзя, – произнесла она.

39

В тот вечер я отправился в церковь. Не стесняюсь признаться в этом. Отчаяние задает свои правила, и мне там бывать доводилось.

После того как мама упала последний раз, жила она между креслом и кроватью. Не жаловалась. И от этого все делалось даже хуже, страдание ее было очевидным и лютым, и примирить одно с другим я не мог. Она утратила внутренний ватерпас, мир сделался неуравновешенным. Вставая, она ощущала, будто падает. Описывала, как это тревожит, но не расстроенно, а так, как будто просто что-то с нею происходящее, и полагала, что если некоторое время не вставать, то мир выровняется. Мать Аквина прислала открытки с Бернадеттой и святой Терезой Авильской, мама держала их у постели.

Тремор, появившийся у мамы в руках, она скрывала, перебирая четки. Нащупывала их на одеяле и крутила в пальцах, пока я рассказывал о том, как прошел день в школе. К чашке, пока я не уходил из ее спальни, не прикасалась. Однажды я вошел, когда она спала, и из-под подушки у нее виднелись листки. Блокнот белой бумаги из отцовской конторы, где страница за страницей шли мамины подписи. Да вот только не ее они были. Почерк пьяный, буквы перли друг на дружку, друг в дружку. Всякий раз, как выводила она свою подпись, получалось все менее и менее узнаваемо для нее самой. Она пробовала разные перья, пробовала двумя руками – одной держа другую, пробовала каждую букву по отдельности, с бесконечной медлительностью посреди зимнего вечера, пробовала изо всех сил удержать на ногах собственное самоопределение, но подпись все рушилась и рушилась, и в последних попытках виделся уже птичий почерк. Ей было слишком неловко за это, и она не заикалась об этом, молчал и я, молчал и отец.

Но вскоре тряску у нее в руках выдали пуговицы. Она не способна была одеться. Настал день, когда мы с отцом снесли ее вниз по лестнице, чтобы отвезти в город к специалисту. Ее тело словно распадалось на части. Казалось, лишь гарус платья удерживает это тело как единое целое. Голова откинулась. Настал и день, когда стали проседать ее слова, и она, услышав их, смотрелась растерянной, словно спрашивала: Кто же это так разговаривает? А когда это произошло вновь, она посмотрела вниз, в пространство, куда выпали те слова, словно чтоб разглядеть их изувеченные черты и понять, что́ она делает неправильно.

И вот так, постепенно, я понял, что устройства внутри моей матери одно за другим отказывают. Она уходила в неподвижное безмолвное место, неизменными оставались лишь ее глаза. В них была влага, она подтекала в уголках, и я иногда промокал ее, а иногда не желал привлекать к этому внимания и делал вид, будто сижу я возле мамы, а ее лицо не плачет.

Так же, как пришла болезнь, так же, думал я, может она и уйти. Таинство – всё. То, чем я занимался в ту пору, делает, думаю, любой мальчик, у которого умирает мать, – я торговался с Богом. Начал произносить все молитвы, какие знал. Когда никакой разницы от них не возникло, я поискал другие, словно существовала комбинация, которую нужно подобрать. Я молился по ночам и утром, когда заглядывал к маме перед школой, чтобы проверить, поменялось ли что-то. На тот случай, если расстояние между небесами и землей велико и молитвам нужно время, чтобы добраться наверх, и время, чтобы благословение прибыло, проверял я и когда возвращался из школы.

Однажды, сидя возле матери, глядя, как тихонько плачут ее глаза, я осознал, что потребуется нечто посильнее молитв.

– Я знаю, что ты меня слышишь, мам.

Глаза у нее были светлые сине-зеленые, а в них – взгляд принятия, какого не видел я больше ни у кого и никогда в этом мире. Она была там – вот что поражало. Отыскивалась в узилище собственного тела, думала и чувствовала – и никак более не могла выразить это вовне, лишь постоянно изливаться через глаза. И никак не мог я помочь ей.

Возможно, есть сыновья, способные держаться лучше, чем я. Было в моей жизни много страдания, но ни одно не сравнится с тем.

– Я стану священником, – сказал я.

Она закрыла глаза. Просто закрыла на секунду или две, а затем открыла. Но этого было достаточно. Я почувствовал, что расстояние между небесами и землей, возможно, не так велико, что мое обещание услышали и мамины страдания завершатся.

Когда она умерла, я не успел доучиться первый год в семинарии.

* * *