Вот оно, счастье

– Здо́рово, – сказал Дуна, продолжая сиять, словно услышал добрую весть, словно переполнен он ими уже некоторое время, поделился этими новостями с Джо и все это время ждал, когда уже наконец, без всякой злобы и желчи, зато с неким блаженством свободного падения сможет он закрыть за будущим дверь и сказать: – Нам не надо.

37

Дискуссия о будущем завершилась без всяких дальнейших прений, и вскоре Пёртилл удалился, оставив на стенах свои “Х”, где они постепенно поблекли. Но никаких споров между Сусей и Дуной я не помню. Возможно, таково слабое место в этом моем жалком акте воскрешенья – или моя тогдашняя глухота и слепота ко всему, кроме свиданья моего в “Марсе” в грядущую пятницу.

Вообразите мое состояние в предшествовавшие дни. Добавьте что-то от Холи Райана, который в свои пятьдесят два уверовал, будто члены его спеклись от ржавчины, а смазку, чтоб разлепить их, не изобрели, – пока не встретил он Мари Костелло. И добавьте еще чуточку Джека Дунна, обнаружившего в мироздании выпуклый парадокс: при ближайшем рассмотрении того, что он сильнее всего не любил в жене своей Шиле, пока она была жива, ему стало не хватать острее всего, стоило ей помереть.

А поверх всего этого – чистейшей воды священная красота Софи Трой.

В тот пятничный вечер я вновь прошел по аллее, и, кажется, окончательный довод в мою защиту сложился такой: я заберу Чарли в кино, однако увижу Софи, когда та спустится определить личность гостя, и, подобно персонажам фильмов, чьи реплики вырезают, пусть заявлю я о себе глазами.

Таксомотор вкатился по аллее, Хини остался верен букве договора найма и не подобрал не платящего пассажира, а также, еще раз отдавая должное кодексу извозчиков, показал, что никак не учитывает услады прошлой недели. Все было сказано облаком поднятой пыли. Хини подъехал к подножью лестницы и, как прежде, встал на холостых оборотах, выкрутив окно вниз и выставив локоть столь характерно, что Маккарти следовало бы учесть это положение руки, когда Хини укладывали в гроб. Тучу шевелюры своей Хини в мою сторону не повернул, а я в ответ по-хозяйски быстро и уверенно поднялся по ступенькам, с выдуманным ощущением права на это, кое тут же не оправдал, нажав, как чужак, на ручку двери и следом чрезмерно громко постучав дверным молотком.

Мимолетно подумал я, что дверь откроет Доктор, тут же – что откроет ее с дробовиком в руках. Приемная была цитаделью, но вдобавок имела репутацию гибельного места. Подцепил в приемной небось – такова была одна из общепринятых фахских премудростей, проистекавшая из чудно́й ереси, что люди оставляли там свои немощи, будто старые тряпки, и всяк, кто потом поступал в приемную, мог их подобрать. Было в Фахе много и таких, кого в приемной видели в последний раз. Она поехала в приемную – катастрофическое объявление, означавшее, что довольно скоро церковному хору предстоит приготовиться к похоронам.

Дверь открыла Софи.

Все во мне пало на колени. Все во мне поклонилось. В часовне моего “я” зажглись все свечи.

Когда Софи Трой открыла дверь, я утратил дар речи, я всего себя утратил, и вместо того, чтобы пасть на колени и поклониться, вместо оперных жестов, свойственных пылким влюбленным, вместо глянцевоокой поэзии я замер на верхней ступеньке в трубадурской своей рубашке и произнес последнее из того, что хотел бы:

– Я к Чарли.

Легкая морщинка пролегла по ее серьезному лбу, и дверь она держала полуоткрытой.

– Она звала меня. Неделю назад.

Дверь это не открыло. Еще миг Софи прилаживала эту новость к знанию, уже полученному от Чарли, – это очередное подтверждение захватывающей дух, несусветной бесшабашности сестры, которую, к досаде своей, она в равной мере порицала и обожала.

– Зайди-ка.

Я вступил в мебельный хаос вестибюля, где теннисная сетка по-прежнему отчасти служила дверным ковриком, отчасти обитала на лавке, делаясь все путанее и от времени, а также от того, что хранили ее в шкафу вместе с сетками для ягодных кустов, и от физической близости и сходства натур они поженились. Чтобы не выдать себя, я обращался со всем в Авалоне так, будто это в порядке вещей, и встал на сетку; ее ячейки приняли в себя мои пятки.

– Сюда.

Софи показала на гостиную. Уже подобрала книгу, отложенную, чтобы открыть дверь, и интересовала Софи в первую очередь книга.

Хотел бы я думать, что собрался тогда сказать: Можно с вами поговорить?

Но нет, не собрался, потому что, когда я входил в гостиную, она произнесла:

– Это Дюк, – и встала чуть в стороне, взгляд ее – не то чтобы озорство, но игра, и, вероятно, вся история ее отношений с сестрицей-сорвиголовой.

Времени осмыслять это не было, я оказался лицом к лицу с целой Америкой зубов, от-берега-к-берегу и от-моря-до-яркого-моря[119], и воздействовали они так, что хотелось держать свой рот закрытым и полуостровную свою линию берега не обнажать.

– Простите. Вы кто?