Вот оно, счастье

Чем Кристи на самом деле занимался в те дни, я узнаю лишь после того, как он уедет.

В чистилище, каким стало ожидание следующей пятницы, я следовал режиму духовно безответных: мало ел и удалялся на долгие, осиянные солнцем прогулки вдоль сверкавшей реки, крутя в голове доводы в защиту и входя в трудные переговоры между нравственностью и желанием. Неувязка состояла в том, что Чарли Трой не заместила в моем обожании Софи – она к Софи присоединилась.

Я решил, что влюблен в обеих.

Как-то раз к вечеру, изнуренный немыми беседами с собственными самостями, я взобрался наверх и обнаружил на постели скрипичный футляр. Моим заживавшим запястьям требовалась практика, заявил Кристи, и я знал, что это он достал мою скрипку. Я вынес ее во двор и после неизбежных мук настройки освежил в памяти что-то из рилов детства. Получалось у меня так себе, имейте в виду. Совсем так себе. Но игре моей шло на пользу, что ее никто не слышит. Связки в запястьях ныли, но ныли приятно. Пусть мелодия была простая и незамысловатая, ее б освоил и шестилетка, играть ее – словно мелодический билет в иные края. Поначалу ты всего лишь слуга со склоненным набок подбородком, подчиняешься инструменту, какой возвращает тебе лишь твои же неблагозвучия и неумелости. Смотришь на свои пальцы и изо всех сил желаешь им оказываться там, куда они не достигают из-за жесткости или медлительности, гриф скрипки слишком узок, а смычок – плод капризных измышлений. Но постепенно, так постепенно, что необходимо новое определение этого слова, рождалась музыка. Она шла сквозь тебя, и возникало, видимо, нечто подобное высвобождению, и вскоре само это высвобождение становилось целью, а повторение и ритм – страстью. И вот ты уже оказывался на чердаке детской памяти, где спрашивал: А как вон та мелодия играется? – и после уже становился тем парнягой, что сидит в саду у твоих прародителей и играет на скрипке добытую музыку, живя в страданиях собственного сердца и избегая их.

Во младенчестве игра моя взращена была отсутствием критики. Неисповедима мудрость стариков. Дуна, приходя и уходя по своим делам со скотиной, пересекал двор, изображая глухоту. Он прилежно не слышал ни ноты, и лишь когда Суся, толкая по воздуху ладонями книзу целую флотилию кур прочь с кухни, направляла его, кивнув на скрипача в саду, замирал Дуна и прислушивался на миг, после чего возвращался к своим делам. Позднее за чаем он выдавал пятизвездочный отклик одной-единственной фразой – высочайшей фахской похвалой музыканту: “Ну и слух у тебя, Ноу! Батюшки, ой да. Ну и слух!” Я поддерживал образ музыканта и отнекивался, но некая доля этого комплимента проникала в меня, а когда Дуна добавлял: “У моего отца тоже был, – а следом, откусив от намазанного маслом ломтя: – Этот дом слыхал его часто”, проникала еще глубже. Меня это грело. Но в ту пору я не придавал ему большого веса, не сознавал: можно завернуть за угол и обнаружить, что там поджидает тебя твоя жизнь, а если пройдешь мимо, она пойдет следом, похлопывая тебя по плечу.

Через Сусю меня тоже похлопали, пусть и иначе; собирая со стола посуду, бабушка одарила меня взглядом через блеснувшие очки и произнесла:

– Я получила письмо от Матери Аквины. – Подождала ответа от меня и, не получив его, добавила: – Говорит, мать твоя – в ее молитвах. – Суся знала, что достаточно сказать одно это.

В тот вечер, когда мы отправлялись в путь, Кристи сказал:

– Возьми с собой скрипку.

Я не взял. Физически не взял, во всяком случае. Но довольно близко к полуночи, когда мы стояли в многолюдных опилках “У Луни” и слушали какого-то старика, исполнявшего вечного “Лихого Падди”[118], я обнаружил, что у меня, как у охотника на мелодии, навострились уши, а в уме я славненько перебираю пальцами и вожу смычком.

Не выведывал из меня Кристи подробностей о Софи, но по тысяче морщинок на рубашке прочел о приключениях ее и сказал мне, чтоб я оставил ту рубашку себе. Осознал, что я погибаю от голода, какой не утолить ни едой, ни питьем, но, милостью Аполлона, можно сразить музыкой.

И музыки в ту весну случилось изобильно, что само по себе примечательно. В целом не бывало ни столько музыки, ни такой славы вокруг нее, какая возникнет в грядущий десяток лет. Возможно, оценить это трудно: музыка жила, но тайком. Приход современности словно бы превратил ее в пережиток, в традицию прошлого, из коего страна спешила удалиться. Но в таких местах, как Фаха и окрестности, музыка оставалась тем, что у людей имелось, она принадлежала им так же, как дождь, как терн в канавах, бедняжка она при этом или нет – никакой разницы. Музыка принадлежала этим людям – и бесплатно. В нормальные времена она частенько пряталась, ее приходилось выманивать из-под робости музыкантов под кепкою, натянутой на самые уши, и музыканты те были одновременно и могиканами, и католиками, хата-с-краю, глубоко сдержанными, избегавшими греха гордыни намеренной неброскостью. Те старые песенки, и исполняли их только для местной публики и отважных музыкальных следопытов, как мы с Кристи.