Вот оно, счастье

– Твоя мать с небес прислала меня, – проговорила она.

– Как у нее дела? – спросил Кристи.

* * *

Горестный факт: трапеза, о которой грезят не один месяц подряд, планируют не одну неделю и не один день стряпают, съедается в считаные минуты. Ни приличные манеры, ни долгая предшествовавшая молитва Матери Аквины, ни Дунина театральщина, посвященная диковине салфеток, – размещение ее на одной коленке, чтобы виднелся вышитый герб, намекавший на Английское адмиралтейство, затем на другой, раз уж подлива предпочла ее, а затем уже заправить ее за ворот, эдаким запятнанным флагом под подбородком, – не смогли отсрочить неизбежного. Под палящим флоридским солнцем исчезла баранья нога, а вместе с нею жареный картофель, картофельное пюре, зеленый горошек, морковь, лук, репа, Господи помоги, пастернак, а также подлива, от солнца фосфоресцировавшая в соуснике, при встрече же с мясом радуга рассеивалась. Мятное желе, поскольку никому толком не нравилось, а место на столе обеспечивали ему лишь традиция, исход народа Израилева да светские обычаи XVIII века, трапезу пережило.

В обход местного обычая питаться молча Кристи прибегнул к кулинарному комментарию. Хотя баранины не ел, он разразился непрерывным потоком комплиментов, куда мы с Дуной вбросили свои два пенса, преимущественно во внесловесном виде. Избыток благоговения мешал светской беседе. Возможно, от чуждой фаханам манеры обедать на свежем воздухе, а может, оттого, что трапеза так далеко выходила за пределы обыденного, казалось, что наш пир – продолжение Святого Дня. Мать Аквина несла на себе все приметы того. Ела, выпрямив спину, молча, словно вела богослужение. Удовольствия в том не наблюдалось. К счастью, она не начала нотацию, какой, мне казалось, следовало ожидать. Наконец я осознал, что, по ее мнению, само ее присутствие, как когда-то говорили, должно быть красноречивее всяких слов. Красноречие это копилось у меня внутри.

Солнце палило, как в лучший день лета на нашей памяти.

Как и подобало поводу, Кристи ел с великим наслаждением и превосходными манерами, единственный промах его лишь в том, что он использовал вилку как ложку, гоняя горошины, а последнюю уловил, помогая себе пальцем. Дуна, в чьи привычки входило расстегивать после еды ремень на брюках, произвел это действие наполовину, после чего поймал свирепый взгляд Суси и свел расстегивание к поглаживанию.

Трапеза еще не завершилась. Под стать дворянам, ожидало нас и сладкое, и называть мы его будем, согласно Дуне, “десертом”.

– Их два – десерта, – прошептал он, когда Суся удалилась.

Из изобилия, прибереженного за Великий пост, возникли яичный английский крем и, вдохновленная Францией, планетоподобная поверхность единственного на всю Фаху безе, сверху покрытого густым кремом и мерно разложенными дольками единственного апельсина.

– Должно выглядеть вот так, – проговорила Суся.

Дуна осиял жену взглядом, будто она была Восьмым чудом света.

– Мне ни того ни другого, спасибо, – сказала Мать Аквина.

– И то и другое, будьте любезны. – Кристи передал свою тарелку.

Вскоре появились дети Кланси – в коротких штанишках и юбчонках, с одинаковыми домашними стрижками и бляшками коросты на содранных коленках. Казалось, с самого младенчества они усвоили тактику убегать после обеда из отчего дома и заявляться к моим прародителям; тактику эту породило то, что детишек Кланси было двенадцать по двум лавкам, у одних руки длиннее, чем у других, а также проверенная временем истина, что желудки у растущих детей полны не бывают никогда. Суся усвоила это самолично еще в Керри, и пусть Дуна с Кланси не общались с ранних лет, когда, проказничая и школярски, и нелепо, Дуна с Батом выкрали у Кланси петуха, детишек Кланси Суся кормила, когда б те ни появлялись.

Вид детворы, севшей за наши пасхальные объедки, встревожил Мать Аквину: шоферу ее было велено ровно через два часа вернуться. Но правдой с ее девичества было и то, что появления мужчин не дождешься, и она сидела, высокая, клювастая, кипятила ему головомойку. Вскипело у нее еще немножко, подозреваю, когда дети Кланси с гедонистическим счастьем, недоступным остальному человечеству, отправились к третьему обеду у Дули, а в недрах сада с бараньей костью зверски разделался Джо.

Словно была фигурою несгибаемо выточенной из камня, Мать Аквина обустроилась так, чтобы вперяться прямиком в меня. Удара колокола я не услышал, но Дуна и Суся знали, что раунд начался. Дуна извинился и сказал, что ему пора присмотреть за скотиной. Пожал Матери Аквине руку и поблагодарил за ее общество. Суся прервала это рукопожатие, выдав Дуне нести какую-то посуду, Кристи тоже получил свою долю, и все они удалились, как фигуры в садовом спектакле, предоставив меня моему року.

– Ты, разумеется, вернешься.

Это было утверждение, обсуждать нечего.

– Побудешь тут сколько-то. Это совершенно нормально. Разберешься сам с тем, что там возникло. Но после вернешься, последуешь своему призванию и будешь тем человеком, каким тебя видела твоя мать.