Вот пришел папаша Зю…

Борис Николаевич всё меньше работал, всё больше лежал на своей полусгоревшей кушетке. Сквозь полудрёму и забытьё слушал он разговоры обитателей, и были они ему милее чтения старых газет.

— Японцы снова про свои острова заговорили, — сообщал кто-нибудь из обитателей. — Думают, может новая власть их отдаст.

— Поделить их надо, и дело с концом, — мгновенно решал другой обитатель многолетний спор двух держав. — Сколь их там — четыре? Значит, два побольше нам, а два поменьше — япошкам.

— А сначала закопать в них ядерных отходов побольше!

— Ха-ха! Ну!

— Слышь, хохлы докопались, что Одессу основал сечевой казак.

— Они теперь докапываются, что и Христофор Колумб был беглый казак с Запорожской Сечи.

— Ничё-ё, — утешал кто-то от другого конца свалки, — скоро все «новые русские» повымрут. Во-первых, они друг друга перестреляют в своих разборках. Во-вторых, сами поубиваются на своих «мерсах» и «джипах». В третьих, у них от их сотовых телефонов начнётся рак мозга, а от пейджеров — заболевания почек и бесплодность. Я читал! А в-четвёртых, они жрали английскую говядину с коровьим бешенством и бельгийскую курятину с этим… ну, заражённую, одним словом.

— А в-пятых, их «достанет» своей политикой и бескормицей Зюзюкин! — дополнил какой-то оптимист.

— Скорее он нас «достанет», — проворчал пессимист. — Скудеть свалка стала. Сколько раньше продуктов и одежды выбрасывали… А теперь не докопаешься ни до чего.

— Вот что замечательно! — воскликнул блаженный профессор, откопавший здесь целую библиотеку философов. — Ведь на смену этим так называемым «новым русским» придёт совершенно иная генерация. Их дети уже будут европейски образованы, будут питать презрение к отцовским наворованным капиталам и авторитетам, а главное, они будут воспитаны в другой формации. Они будут избавлены от многовекового российского рабства…

— Ну-у, мы до этого не доживём…

— Хоть и не жрали английскую говядину!

— Ха-ха-ха!

В одно прекрасное утро из пришедшей машины вместе с мусором вывалился Софокл. Обитатели сначала приняли его за кучу тряпья и поддели крюком. Но куча вдруг зашевелилась, из неё поднялась голова, похожая на старую швабру. Спросонья и с перепоя Софокл долго ничего не мог понять и объяснить, как сюда попал.

Увидев Бориса Николаевича, Софокл ужасно обрадовался.

— Николаич! — растопырил он руки в радостном порыве, готовый бросится на шею бывшему собутыльнику. — Вот ты где! Тебя ж твои обыскались, с ума все сходят…

— Ну как они там? — кольнуло сердце у Ёлкина.

— Дык, чего… Я ж говорю, с ума сходят. Никому не говорят, что вы того, пропали. Говорят всем, что вы где-то на отдыхе. А все знают! Сергеич… этот, Гробачёв который, говорит, надо объявить международный розыск. А Вовчик Железо божится, что тебя за что-то замели…

Ещё Софокл сообщил последние новости квартирного масштаба. Гробачёв под диктовку Раисы Максимовны пишет мемуары «Жизнь и нищета» и тайно продаёт их на Запад — тем и кормится. Мать Чука и Гека вступила в компартию, стала ходить в кожаной куртке и требовать, чтобы её называли «товарищ Серёгина». По её доносу взяли сестёр «духовных». Уж теперь они увидят небо с овчинку…

Софокл остался на свалке. Он прижился, будто вернулся в родную вотчину.

Надвигались холода. Обитатели из найденных досок сколачивали домики, взамен картонных, и ставили в них самодельные печурки.

Борис Николаевич стал зябнуть. Он откопал армейскую шапку-ушанку с красной звёздочкой на лбу, но она оказалась маловата и поднималась на макушку. Пришлось опустить у неё «уши» и завязывать тесёмочки под подбородком. Борис Николаевич в ней ходил и спал, не снимая. Сверху на шапку он надел целлофановый пакет, чтобы не мокнуть под дождём. Шею вместо шарфа он укутал рваным банным полотенцем. «Я теперь как Павел Корчагин, — думал Ёлкин. — В стиле «гранж».

Народ на свалке прибывал. Прибывал всякий, но больше появилось интеллигенции. Приходили актёры, которые не хотели играть идейных коммунистов, а весь остальной репертуар из театров был изъят. Приходили писатели, которые не хотели воспевать прекрасное светлое будущее под руководством коммунистических лидеров, а ничего другого не печатали. Приходили либеральные священнослужители, потому что житья им не стало от прозюгановского церковного мракобесия, а говорить, что вся власть от Бога, они не могли. Приходили инженеры, научные и технические работники, потому что без партбилета им не давали работать. Приходили педагоги, журналисты, киношники, служащие. Жить стало веселее.