Вот пришел папаша Зю…

— Григорий, что за муха тебя сегодня укусила? — желая в корне погасить назревающий конфликт, все ещё миролюбиво спросил Ёлкин. И пошутил: — Уже и мухи-то, вроде, все попрятались, где ты её нашёл?

— Вы всё время только тем и занимались, что разрушали! — не унимался Явленский, всё больше наступая на Ёлкина: пастырь превратился в прокурора. — Ещё на посту первого секретаря обкома в Свердловске вы снесли дом Ипатьева, где была расстреляна царская семья!

— У меня было распоряжение из Москвы, — стал защищаться Ёлкин, прижатый Явленским к возвышавшейся куче мусора. — Мне прислали срочную депешу… Близилась годовщина расстрела…

— Ночью… как воры… подогнали экскаватор… — продолжал наседать пастор-прокурор.

Их окружили обитатели, падкие в своей однообразной жизни до всевозможных зрелищ. По их сперва любопытствующим, а потом хмурым лицам, Ёлкин почувствовал, что дело может принять серьёзный оборот. Он всё больше отступал, поднимаясь на мусорную кучу.

— Вы же помните, какое тогда было время, — стал объяснять он собравшимся, видя, что все они ждут от него ответа. — Я не мог ослушаться. Все приказы из Москвы нужно было выполнять беспрекословно…

— Ну конечно, иначе бы полетели из первых секретарей! — ехидно заметил кто-то из обитателей.

— Но я же ещё и строил… — попытался взять реванш Ёлкин.

— Конечно, строили, Борис Николаевич, — снова взял нить обвинения в свои руки Явленский. — Самое высокое в стране здание обкома КПСС — в двадцать два этажа! Угодить Москве желали. Угодили, Борис Николаевич, Вас заметили.

— Я никогда никому не угождал! — сопротивлялся Ёлкин, поднимаясь тем не менее всё выше. — Я всегда действовал согласно своей совести.

— Добавьте: своей партийной совести! — тряс Явленский талмудом с заложенным в него пальцем. — Совести коммуниста!

Обитатели стекались со всей свалки и всё плотнее окружали их.

— А всенародно избранный парламент в девяносто третьем году тоже с согласия своей совести расстреляли? — снова спросил кто-то из обитателей.

— Они реформы тормозили…

— Да такие реформы мало было затормозить! — зло выкрикнул кто-то.

Ёлкин понял, что с ним перестали церемониться, и первая волна тревоги пробежала по телу.

— Одно название, да треску было, что реформы! — ядовито продолжил тот же голос.

— Плохому танцору… — сам знаешь, что мешает, — добавили из толпы.

Борис Николаевич добрался до самой вершины кучи, отступать ему больше было некуда. Он стоял поникший, в маловатой шапке-ушанке, прикрывающей лишь макушку — тесёмочки больно врезались в подбородок; в расшнурованном ботинке, потому что не успел его зашнуровать, а только сунул в спешке шнурок в карман, — сжимая в кулаке авоську с пустыми бутылками.

— Россияне… — слабым голосом попросил он, беспомощно озираясь в поисках поддержки в народе, и не находя её. — Россияне… Я извиняюсь…

— Народ обнищал окончательно! — продолжали выкрикивать из толпы. — До «ручки» довёл!

— Экономику развалил! Безработица, предприятия стоят…

— А наука!? — с болью выкрикнул какой-то доцент. — Можно считать, что российская наука умерла, и вряд ли скоро возродится!

— Искусство совсем в проститутку превратил! Обслуживает только толстосумов, всех этих «новых русских». Кто не продался — в нищете!

— Образование стало недоступно простому человеку!

— Где наше бесплатное здравоохранение?! Мы вымираем!

— Интеллигенция превратилась в люмпенов!

— А с пенсионерами ты что сделал? — выступила вперёд сгорбленная старуха, укутанная в тряпьё. — Всю жизнь мы на эту страну, на всех вас, бюрократов, пахали, а помираем в нищете. Мы при Советской власти, когда ещё первые коммунисты были, хорошо жили. У меня пенсия сто рублей была, так я всегда сыта была, да ещё детям помогала. А при твоей власти я что? Побиралась! У рынка с протянутой рукой стояла. А теперь и вовсе на помойке, как какой-то хлам, очутилась. Иуда!

— Я русский… — попытался отшутиться Ёлкин.

— Какой ты русский к чёртовой матери? Ты Россию предал и всю Америке продал!

— Я же вас накормить хотел… Я ж хотел… честное слово… как лучше… Я когда в Америке в их супермаркете был… а там… тридцать тысяч наименований. Я ж хотел, чтоб и у нас так… супермаркеты и тридцать тысяч…

— Благими намерениями вымощена дорога в ад!

— А ты хоть знаешь, что в этих твоих супермаркетах мы ничего купить-то не могли? Как в музеи ходили: посмотришь, вздохнёшь, да уйдёшь, не солоно хлебавши.

— Чтобы эти супермаркеты наполнить, ты же всё народное богатство за бесценок распродавать стал: цветные металлы, лес, сырьё. Ты обворовал наших детей!

— Нашим детям останутся твои долги!

— Только дурак так делает: своё богатство на жратву переводит. Такая богатая страна была… Просрали всё!

— Клятвоотступник! — грозно потряс кулаком батюшка в длинной рясе, поверх которой была надета телогрейка. — На Конституции клялся, что при твоей власти народ лучше жить станет! А он не лучше, а много хуже жить стал! — и добавил ехидно: — Если тебе наша Конституция плохая, клялся бы на хорошей, американской!

— Кулаком себя в грудь бил: «На рельсы лягу…»