Вот пришел великан...

С выгона Дудкин ввел колонну в улицу села и остановился на пригорке, возле приземистой хаты без крыльца и сеней, — тут нас вчера застал вечер. Хата стояла над скотным проулком, ненужным выносом из общего посада, и на ее растрепанной соломенной крыше вместо трубы опрокинуто сидел не то чугунок, не то горшок с выбитым дном. Хата кренилась на юг, к речке, и туда же зырились два узких окна, обведенных бурыми ковылюжинами, — такая краска получается из размолотого кирпича. Видно, ее развели больше, чем требовалось на окантовку окон, и на глухой стене, обращенной к улице, под самой поветью, чтоб всем видать в будни и праздники, перваковскими буквами-раскоряками были напечатаны два коротких матерных слова. Я так и не понял, заметил их Момич или нет: он стоял возле саней хмурый, большой, прежний и глядел мимо хаты куда-то за речку.

Я и не подозревал, что давно уже нарисовал в мыслях облик Зюзиной хаты. Только у меня она была с настоящей трубой. И без кирпичной краски.

Уже на пятый день после того, как растаял снег, никто, кроме нас с Дудкиным, не явился в класс, — он пришел в своей юнгштурмовке, а я босой, с галстуком на виду. Мы отсалютовали друг другу, и Дудкин спросил, где остальные пионеры. Я сказал, что больше уж никто теперь не придет.

— Почему? — удивился он.

— Овечек погнали на поля, — не сразу ответил я.

— Вот тебе на! Разве в селе пастухов нет?

— Есть, — сказал я, — да только сперва всем хочется самим постеречь…

— Пянер прежде всего должен соблюдать свой устав, а не овец пасти! — строго сказал Дудкин, и от меня немного отхлынула беспокойная зависть к тем, кто погнал в поле овец. Мы стояли на школьном крыльце, залепленном толстым слоем подсыхавшего на солнце чернозема, и моим ногам было тепло как на печке. Выгон уже розоватился, — проклевывалась молодая трава, а на гребнях канав разноцветно сияли и шевелились лучистые пятна. Я-то хорошо знал, что это всего-навсего осколки бутылок, но они заманивали поднять их, отереть подолом рубахи и приложить к глазам, чтобы поглядеть на небо, на Камышинку, на церкву. Тогда сразу все увидишь преображенным, не своим, а каким ты захочешь: коричневым, голубым или пожарно-желтым…

— Надо немедленно собрать всех пянеров! — прежним строгим тоном сказал Дудкин. — Тебе известно, где они сейчас находятся?

— Наверно, во-он там, — показал я на заречные поля. Они были подернуты сизой пеленой, дрожавшей и переливающейся, как вода, и все, что там различалось — гряда разлатых крошечных ракит вдоль дороги, тут и там раскиданные бурые стога сена, кромка поднебесного мглистого леса, — все это не стояло на месте, сдвигалось, переламывалось и снова возникало как в сказке. Конечно ж, я погнал бы туда овец, если б они у нас были!

— Туда же километров пятнадцать будет! — определил Дудкин.

— Брянщина потому что, — сказал я.

Дудкину давно уже хотелось закурить, он несколько раз доставал из кармана брюк пачку «Пушек» и сразу же прятал ее, покосившись на мой галстук. Я бы мог и снять его, а потом повязать опять, но ведь неизвестно было, сколько мы еще пробудем тут вдвоем, и я сказал:

— Не бойтесь, Алексан Семенч. Я никому не скажу.

— О чем? — растерянно спросил он.

— Про папиросы.

— Да я и… Ну и чудак ты, Письменов! Он, видишь ли, не скажет!.. А ногам тебе не холодно?

— Аж жарко, — сказал я. — Выгон вон уже какой сухой… Небось, и аэроплан не завяз бы.

Дудкин, видно, и сам все время помнил об утильсырье. Он повернулся ко мне боком и раздраженно сказал:

— Зимой не успели отправить в волость, а теперь трудно с гужтранспортом. Тут же вагона два будет!..

Мне хотелось сказать, что Момичев жеребец за один раз увез бы половину нашего утильсырья, только б телегу найти побольше, но Дудкин стоял ко мне боком, будто обидясь на что-то, и я смолчал и стал смотреть на речку. Там по-прежнему струилось знойное марево и двоились ракитки, а по небу, прямо на Камышинку, высоко плыла огромная темная рагулина диких гусей, — я сразу распознал их отрывистый тревожный крик. Над селом вожак заметно начал набирать высоту, и стая разорвалась, потом смешалась, но направления полета не потеряла. Дудкин смотрел на гусей из-под козырька ладони, приподнявшись на носки сапог, и когда стая скрылась, он порывисто оправил портупею и сказал мне весело, без передышки:

— Знаешь что, Письменов? Валяй-ка ты домой! А я отправлюсь в Лугань. Волкомпарт меня вызывает, понял?

Мы опять отсалютовали друг другу, и Дудкин, неуемно радуясь чему-то, сбежал с крыльца. На выгоне, в полверсте от школы, он долго стоял, уткнувшись лицом в ладони, — наверно, ветер гасил и гасил спички…