Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

– Вот там, кажется, можно развернуться, – сказала она мне в плечо так, будто мы только за тем и забились на этот проселок, чтобы найти место, где можно развернуться. Я сказал «да», вырулил на полянку и развернулся. Я поехал по своему же следу, но с удвоенной сосредоточенностью, а сердце кричало Ирене, чтобы она сейчас же приказала мне остановиться!

На шоссе я закурил и увеличил скорость, – мы возвращались в город.

– Дай мне, пожалуйста, сигарету тоже, – бесстрастно сказала Ирена. Она не смотрела на меня и розы по-прежнему держала на весу, как держат подсвечник с горящими свечками. На мое вежливое «ради бога» она с неподражаемым достоинством сказала «благодарю», закурила и отвела от себя сигарету тем плавно грациозным движением, которое доступно только женщине с тонкими аристократическими руками. Я ехал, намечал телеграфные столбы и ждал – вот у этого или у того она прикажет остановиться. Или взглянет на меня, – этого вполне хватило бы, чтобы я повернул назад. Но она молчала, а когда мы достигли пригорода, отстраненно проговорила, что выйдет тут. Я сказал «как будет угодно» и стал притормаживать. У меня ломило в затылке, и сердце я ощущал в груди так, будто там ворочался ежик и устраивал себе гнездо. Ирена вышла из машины, и я подал ей рюкзак. Она взяла его в левую руку, потому что в правой держала розы, и пошла к автобусной остановке. Рюкзак бил ее по ногам и волочился по тротуару, а я сидел в машине под властью какой-то немой сладострастной муки саморазорения и ничего не мог поделать – ни позвать ее, ни шевельнуться.

Вряд ли можно объяснить, зачем мне понадобилось ждать, пока уйдет автобус, в котором скрылась Ирена, и лишь после того погнаться за ним. Я несколько раз обходил его, а на остановках выбегал из «Росинанта» и становился у выходных дверей автобуса, – Ирена всякий раз видела меня, но автобус уходил, и я обгонял его снова. На пятой остановке – уже перед центром города – она тем же приемом, что и на лестнице своего дома, спустила со ступенек автобуса рюкзак, и я забрал его у ней, а ее взял под локоть и повел к «Росинанту», как слепую, – немного впереди себя. Розы она несла в правой руке. Они растрепались и сникли, – их можно было выбросить к чертовой матери все. Я сказал ей об этом уже в машине. Сказал я и о черной – для чего ее покупал и что имел в виду.

– О, какой дурак! Какой дремучий дура-ак! – изумленно ахнула Ирена. – При чем тут Волобуй!

Она выпустила за окно черную розу и заплакала тихо, горько и беспомощно. Видеть это было невыносимо, и как только мы опять очутились за городом, я самобичующе сказал, что она еще не представляет себе, какая я несусветная сволочь! Ирена перестала плакать и притаенно насторожилась.

– Ты думаешь, Волнушкина не права насчет того, что я – самовлюбленный пижон? – спросил я.

– Она пока что Волнухина, – напомнила Ирена.

– Черт с ней, – сказал я, – всё равно она права.

– Предположим, хотя исповедоваться передо мной ты несколько запоздал. Не находишь? – Ирена смотрела на меня влажным раскосым взглядом, в котором таились ирония, растерянность и любопытство. – Что же за тобой водится?

– Всё, что хочешь, – сказал я. – Уже в детприемниках я считал себя лучше всех. Вообще необыкновенным… Я как-то увидел над своей тенью золотой обруч вокруг головы. Это случилось летом, рано утром, когда нас гнали на речку купаться. Ни у кого такого обруча не виднелось, только у меня одного!

– И что же?

– Лет до четырнадцати я считал это… вроде отметки на мне свыше, что ли. Может, поэтому я чаще других убегал на волю…

– А потом?

– А потом узнал, что такой солнечный нимб светится в росной траве над тенью каждого, но видится он только самому себе.

– Но ты поверил этому не до конца, да? И как теперь проявляет себя твой нимб?

– По-разному, – сказал я. – Ты знаешь, например, что я сделал сегодня, когда покупал тебе розы? Я нечаянно вступил в лужу, вытер ботинок новым носовым платком и отшвырнул платок в сторону. Вот так отшвырнул, – показал я, каким жестом это было сделано. – Но суть не в платке, – сказал я, – а в моем злорадстве оттого, что за него подрались две торговки.

– Понятно. Какие еще за тобой пижонские грехи? – внимательно спросила Ирена.

– Многие. Меня бесят маломерные пожилые пенсионеры с толстым низким задом в полинялых военных брюках. Мне они представляются олицетворением какого-то долголетнего незаконного благополучия!

Ирена отвернулась и стала глядеть в боковое окно.

– Ты своего отца отчетливо помнишь? – неожиданно и тихо спросила она.

– Нет, очень смутно, – сказал я. – А при чем здесь он?

– Не знаю… – неуверенно сказала она. – Но мне подумалось: надо ли винить всех его ровесников за то, что они живы, а его нет? И почему я должна понимать это лучше тебя?… Лучше моего вздорного и тщеславного Кержуна, автора морской повести, которая будет, видите ли, напечатана в декабре!.. Кстати, а как это ты смог попасть на корабль, заходящий в иностранные порты?

Мне сделалось тошно от этого вопроса, потому что я подумал почему-то о Волобуе.