Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

– Деточка моя, до этого я три года служил на флоте подводником. И на какой лодке! – с вызовом сказал я.

– Ты? – спросила Ирена. Она спросила недоверчиво и восхищенно, и я съехал с проселка и заглушил мотор, – мне очень нужно было поносить ее немного на руках, как ребенка…

В лесу у озера на моем прежнем месте всё было цело – рыжий квадрат хвои, где стояла палатка, конопатые крушиновые штыри для нее, пепел костра. Уже наступала та короткая и всегда почему-то печальная пора межсветья, когда день кончается, а вечер еще не завязывается. Лес казался загадочным и строгим, и из машины я ввел в него Ирену, как в собор без людей.

– Непостижимо, – чуть слышно сказала она, – я тебя еще не видела и не знала о твоем существовании, а ты тут жил…

В прогал прибрежных кустов и деревьев проглядывало озеро. Далеко на середине оно было светло-опаловым, как и небо над ним, а ближе к берегам вода таинственно синела и туманилась. Спуск к озеру зарос ежевикой и черничником, а тропа, что я проторил весной лодкой в молодой осоке, лебедино белела лилиями. Через ее створ хорошо виднелся на том берегу озера одинокий двор бабки Звукарихи. Хата топилась, и голубой сквозящий дым стоял над трубой неколеблемо, мирно и чарующе.

– Боже мой! Ты только посмотри туда, Антон!.. Пусть струится над твоей… над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет, – продекламировала Ирена и ткнулась головой мне под мышку. – Я сейчас поплачу, ладно? Немного…

Я обнял ее и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой.

– Но он нынче не упал, – сказала Ирена сквозь слёзы. – Ты не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Мне так хорошо и радостно – и поэтому трудно…

Мы не могли остаться в лесу, потому что я забыл одеяло. Это выяснилось, когда надо было ставить палатку: в багажнике лежали только мешки с лодкой и палаткой, моя рыбацкая одежда, яблоки, о которых я не вспомнил за всю дорогу, и бутылки. Мы посоветовались и решили ехать к Звукарихе.

– Она совсем-совсем одна? – спросила Ирена.

– Совсем, – сказал я. – Ты купила ей дрожжи?

Дрожжи были.

Звукариха, видать, услыхала шум мотора загодя и сошла с крыльца прежде, чем я вылез из машины. Я поцеловал ее трижды, и она всхлипнула. Фанерные звёзды на конике крыльца кровенились густо и темно, – наверно, недавно были подкрашены.

– Ну здорово ж тебе, – сказала она приморенно и сипло. – Карал-карал тогда, а я всё жду да жду…

Было неясно, что она имела в виду – дрожжи или мое обещание на том серебряном рубле.

– А там ктой-то ж сидит? – различила она в «Росинанте» Ирену. Я сказал, что там жена.

– А брехал – один межедомишь!

– Мы только неделю назад поженились, – объявил я. – Теперь вот приехали порыбачить. И дрожжи тебе привезли. А постель себе забыли…

– Да будто у меня места мало, – сказала Звукариха. Я позвал Ирену, и она пошла к нам по двору плывущей балетной походкой, вытягиваясь в струну и размахивая руками не в лад шагов. Она смущенно поздоровалась с бабкой и тычком, защитно притулилась ко мне.

– Во-во! – поощрила ее Звукариха. – Не выпускай соловья из клетки, пока он тебе все песни не скричит!

Она повела нас в хату. Там крепко пахло перекисшей хлебной дежой, укропом и полынью: седые метелки ее были раскиданы по полу – наверно, от блох. Хорошо – тепло и от чего-то ограждающе – мерцала в сумрачном углу под потолком большая старинная икона. Под ней стоял непокрытый стол за скамейкой, а на нем дымился чугунчик с вареной картошкой.

– А я вечерять собралась, – пояснила Звукариха. Она засветила лампу, и в хате возник тугой ройный гуд мух, – их было столько, что потолок и стены шевелились как миражные. – Ну не б…? – сказала о них Звукариха невинно и ласково, как о нужной ей в доме живности. Я засмеялся, а Ирена ничего «не услышала». – Гоню-гоню утром – ну, кажись, ни боженной, а вечером опять пропасть. Ну не…

– Бабушка, а может, мы все поужинаем на берегу? – перебил я. – У нас выпить есть. И костер разведем.

– Ну! – согласно сказала Звукариха.