Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

– Ну? – спросил я обо всём сразу.

– Нет-нет, – ответила она, – ничего такого не было… Я сказала, что в Москве напечатана твоя повесть, которую я редактировала, и ты пригласил своих друзей… и меня, как редактора, в ресторан… Ты был пьян и поэтому ударил его, не зная, что он мой муж.

– Ударил? – уточнил я.

– Ах, Антон! Зачем ты это сделал?

– Ну ладно, пусть, – сказал я, – а где он теперь?

– Поехал на рынок за продуктами. Сейчас должен вернуться, и я пойду на работу. Ты не звони мне несколько дней, ладно?

Я умолчал о «Волге». Мне показалось беспощадным сказать ей такое издали, одной: было ведь ясно, что Волобуй тайком от нее явился в издательство искать на нас управу.

– Ты все-таки приходи обязательно, – попросил я.

– Но ты мне не звони. Долго-долго не звони.

– До свидания, – сказал я.

– Нет, погоди. Я всё думаю и думаю… Может, тебе все-таки уехать? Пожалей нас, Антон!

– Вас? – переспросил я.

– Да. Меня и Аленку… Мы не можем с тобой… не смеем приносить мою девочку в жертву чему бы то ни было, слышишь?

Я мысленно поцеловал ее в глаза – и совершенно явственно ощутил на своих губах теплую солоноватую горькость.

– Ты что там? – тревожно спросила Ирена.

– Ничего. Перестань плакать, – приказал я.

– Господи! Что же нам делать?.. Антон, родной мой, послушай… хочешь, я оскорблю тебя? Я знаю, что тебе сказать… Тогда нам легче будет расстаться.

– Да-да, – сказал я. – Приходи, пожалуйста, на работу. Ладно?

Певнев явился минут за пять до обеденного перерыва. Он прошел к своему столу и, не садясь, объявил мне неожиданно помужавшим голосом, что в шесть часов на месткоме назначен разбор моего персонального дела в связи с письменным заявлением мужа сотрудницы издательства Лозинской, подполковника в отставке Волобуя Лавра Петровича. Мое присутствие, предупредил он, обязательно, так как в ином случае дело будет передано в судебные органы. Он тут же вышел с брезгливым видом опоганенности, а я позвонил Ирене, и мы встретились на лестничной клетке своего этажа. Тогда я впервые взял ее под руку при всех сотрудниках – они шли в буфет на третий этаж – и повел по коридору к окну, где стояли два стула. Там я сообщил ей о персоналке-распиналке и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой великан. Такой смешной, смешной. Вот пришел он и упал, сказал я ей. Всю нашу жизнь – нашу жизнь! – я говорил ей эти слова, когда ничего другого нельзя было придумать…

Около четырех часов, звонком по телефону, меня вызвал к себе Дибров. Я зашел в туалетную и осмотрел себя в зеркало. На мне всё было как надо. Дибров не поздоровался со мной и не предложил сесть. Когда я подошел к его столу, он, внимательно и холодно оглядев мою шевелюру, сказал, что не то диво, что кукушка по чужим гнездам лазит, а то, почему своего не вьет.

– Слыхал такую поговорку?

– Нет, – сказал я.

– Напрасно. А то, что по кривой дороге прямым путем не ездят?

– Эту слыхал.

– Ну вот. Характеристика моя нужна?

Я тогда заметил на его столе журнал с моими «Альбатросами». Наверно, Дибров уследил направление моего взгляда, потому что тут же непререкаемо сказал:

– Лоб может быть и широким, но от этого в голове еще не всегда бывает просторно… Садись и пиши заявление об увольнении. Дату проставь двумя неделями раньше сегодняшнего числа. Это значит, что ты свободен со вчерашнего дня, понятно?!

– Да, – вырвалось у меня фистулой.

– Ну-ну! – строго сказал Дибров. – Тоже мне, альбатрос!..

Ирене я позвонил домой в половине шестого, из своей будки возле моста, и объявил, почему не состоится распиналка. Она часто-часто задышала в трубку – и вдруг отчаянно-решительно сказала такое трагически бессмысленное и вместе с тем жертвенно-готовно принять там помилование на любых условиях, что я «поверил» ей и оскорбил ее тоже.

Мне понадобилась всего лишь неделя, чтобы продать квартиру, «Росинанта», лодку, палатку и собраться в дорогу.

Все эти дни я заряжал себя обидой к Ирене, – мне надо было придумывать многое и разное, чтобы столкнуть ее вниз с той высоты, на которой она была, и этим помочь себе в сборах к отъезду. Тогда во мне сидело два Кержуна – один я, настоящий, знавший всю лазурно чистую и возвышенную правду об Ирене, и второй – чужой мне и ей, очень похожий на мой снимок в журнале. Он убеждал меня, что Волобуй загнал Ирену в угол и там помиловал, так как покаянных и слабых не убивают, а берут в плен. Правда, в плен еще и попадают, если ты ранен или контужен. Или устал и отчаялся в сопротивлении. Но в таком случае это – сдача, а добровольная сдача в плен врагу – измена и предательство. Так или нет?

Этот второй Кержун нарочно не знал, что служил Ирене с Аленкой, а не мне. И всё же он здорово мне помог. Только он один…