Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

– Он настоятельно советовал им не садиться без штанов на ежа, – сказал я.

– Не дразни ты его там и не злись сам, – засмеялась Ирена. – Чем плохо звучит «Ержун»? Мне нравится!

– Я тоже в восторге, – сказал я, поняв, что она одна. – А как вы находите заповедь от Иакова «Да будет всяк человек скор увидети и косен глаголати»?

– Он же, наверно, догадывается! – сказала Ирена.

– Нет, – возразил я, – вы ошибаетесь. Утверждение, что благосклонность к подлецам не что иное, как тяга к низости, принадлежит не библейским пророкам, а греческому философу Теофрасту. Он был современником Платона.

– Откуда ты нахватал всё это? – удивилась Ирена.

– Да-да, – сказал я, – рассуждение, что только редкие и выдающиеся люди сохраняют в старости деятельный и смелый ум, тоже принадлежит древним грекам. По их мнению, старики всегда склонны задерживать бег времени. Кстати, – сказал я, – вы не задумывались, почему Наполеон громил пруссаков, превосходящих его войска по численности в два или три раза? У тех командовали старцы, а наполеоновские маршалы были наши с вами ровесники! Вот!

Певнев до конца тогда высидел за столом и ни разу не скорябнул каблуками, – слушал, но я так никогда и не узнал, как он понял притчу о стариках. Неужели тоже принял на свой счет?

В том 1968 году весна была буйная и ранняя: уже в начале апреля молочницы приносили в город фиалки и подснежники, и каждое утро по дороге в издательство я высматривал на подсохших тротуарах свою прошлогоднюю цыганку, – ей бы следовало попасться мне с пучком «колокольцев» или «мятух», и люди увидели б тогда, какое платье, черт возьми, могло оказаться на ней в следующее утро!

«Росинант» обрел всё, что было ему обещано, и даже больше: кроме колес, я заменил аккумулятор и сигнал, – новый звучал гармонично и важно, что нам и требовалось. Мне давно мешал плед: с ним незримо поселилась в моей комнате тетя Маня, а это разоряло весну и заставляло не забывать то, о чем не хотелось помнить… С пледом нужно было срочно что-то делать. Я не мог передарить его бабке Звукарихе, – не та она была для меня бабка, кому он подошел бы со своей траурной бахромой, с тенью смерти в каждой своей шафранной клетке. Строго говоря, с ним нельзя было ни расстаться, если отдать кому-либо чужому, ни сохранять по ночам дома, и я застлал им сиденья «Росинанта». Это показалось мне единственным компромиссным выходом из положения для всех нас, своих, живых и неживых, так как «Росинант» был не только «своим», но и бессмертным. Все-таки он был железный…

В тот день, когда мы с Иреной оторвались наконец «к себе», в лес, я позвонил ей при Певневе и спросил, известны ли моему другу исторические комментарии русской императрицы Екатерины Великой к портрету королевы неаполитанской Иоанны Второй?

– Нет, Николай Гордеевич, книга ваша давно в производстве, – вежливо ответила Ирена. – А что вы хотели?

– В таком случае слушайте, – сказал я Певневу, а не ей. – Красавицы, знатные дамы и государыни должны походить на солнце, которое разливает свой свет и лучи на всех и каждого так хорошо, что каждый это чувствует. То же самое должны делать эти великие и красивые, расточая свою красоту и прелести тем, кто к ним пылает страстью. Прекрасные и великие дамы, могущие удовлетворить множество людей либо своей нежностью, либо словами, либо прекрасным лицом, либо обхождениями, либо бесконечно прекрасными доказательствами и знаками, либо прекрасными действиями, что более всего желательно, не должны отнюдь останавливаться на одной любви, но на многих, и подобные непостоянства для них позволительны и прекрасны. Кавычки закрыты, – сказал я; Певнев снялся с места и вышел, негодующе хлопнув дверью, – не перенес бедняга екатерининской озорной насмешки над великосветскими ханжами и уродицами.

– Это, конечно, любопытно, – озадаченно сказала Ирена, – но я бы не решилась представить такую вставку на визу главному редактору. Дело в том…

– Всё ясно, – прервал я, – мой целомудренный лирик только что сбежал, поэтому слушай сюда. Я буду ждать тебя в конце набережной. Сразу же после работы. Ладно?

– Вот именно, – ответила Ирена, – дело не в возможности задержки набора, скажем, на час или на два, а в том, что вы только что правильно заметили сами.

Я сказал, что она гениальный ребенок, и мы будем ждать ее с «Росинантом» в конце набережной с шести до восьми.

Ручей еще не улегся в свое русло и вполне мог считаться маленькой речкой. Мы назвали ее «Колочёсиком», – придумала Ирена, а что это означало – бог весть. Уже кудрявилась и зеленела прибрежная ольха, и на вербах падуче висели длинные пушистые серьги. Всюду под кустами из-под бурой слеглой листвы пробивалась несметная сила фиалок, но мне не было позволено собрать букет: Ирена сказала, что они и так наши. Мы отыскали гряду можжевельника. Шаров там не оказалось, но это не огорчило нас, – Ирена решила, что их сняли ребятишки. Девочка и мальчик. Понимаю ли я, что́ они унесут после этого в своих душах на всю жизнь, до самой смерти? Я сказал, что понимаю. Это ж им не блин и не трояк пьяного сторожа.